Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Если же этого не происходило (что случалось редко), то возникала сосущая пустота и чувство напрасной растраты жизни.

За все эти годы образовалась довольно значительная коллекция икон, окладов, антикварных книг, всяких предметов русской старины – свой домашний музей. Отдать из нее вот так три превосходных иконы безусловной ценности, в чем он нисколько не сомневался, держать их, можно сказать, в руках – и вдруг выпустить в неизвестность, нет, слишком обидно.

Никакой Жигун (тьфу, придумали же кличку!) не смог бы ему помешать, даже если бы это был не уж, а самая настоящая гадюка. Или кобра. Это была его, Артема, собственность, для его, Артема, домашнего музея (да даже если и продать) – никому он ее, черт подери, дарить не собирался.

Артем вяло (после выпитой рюмки) послонялся между палатками и амбаром, заглянул повсюду, не появился ли кто за время его отсутствия. Лагерь был пуст. Безобразие, конечно: никого! Даже дневальный куда-то испарился! Он еще этот вопрос обязательно поднимет: как так можно, все-таки здесь и вещи, и материальные ценности, и вообще! Но в данную минуту ему как раз на руку.

В амбаре прохладно и сыро, как в подполе. Комната Софьи была заперта на замок, зато переднее помещение, где хранились рюкзаки ребят да кое-какой инвентарь – лопаты, ведра, кисти и прочая мелочовка, оставалось открытым.

Артем подошел к расставленным вдоль стены рюкзакам, с минуту помедлил, трогая носком сапога ближайший к нему, опустился на корточки и стал быстро расстегивать.

Конечно, занятие не очень приятное – шариться в чужих вещах (Артем оглянулся), но его нужно было довести до конца. Он был вынужден. Его вынуждали. Хотя в нем, если совсем честно, проснулся чуть ли не азарт – ведь ему, по сути, бросили вызов, его вовлекали в противоборство, сомнительное, конечно, в нравственном смысле, но, опять же, не он начал.

К третьему рюкзаку уже была выработана определенная метода: сначала рюкзак ощупывался снаружи, проминался пальцами – не попадется ли что-то твердое, а уже затем совершалось вторжение в недра – для более детального осмотра. Раза два Артем стремительно вскакивал, заслышав неподалеку шаги, но тревога оба раза оказывалась ложной: шаги удалялись. Вялость с Артема тем не менее как рукой сняло. Не до сна.

Все случилось, когда он добрался до пятого: сразу – и увидел, и пальцами ощутил.

Увидел – остроугольную выпуклость, пальцами ощутил – твердое.

Сырость. Прохлада. Полумрак. Яркий сноп солнечного света на пороге.

Артем отшатнулся.

Из темных недр рюкзака на него опять смотрело – на этот раз, правда, не Жигун, не змея, нет, на него уставились пустые провальные глазницы человеческого черепа. Оскаленные желтые зубы. Чернота на месте носа.

Для одного дня уже слишком – то змея, то череп… И еще этот забулдыга Валера. Многовато получалось.

Да, его мучили – гнусно, злонамеренно…

Череп выглядывал из глубины рюкзака, как из глубины веков. Он и был из глубины, оттуда. Едва оправившись от нового шока, Артем тотчас профессионально определил: череп – с раскопа. Лет тысяча ему, не меньше. Бледно-желтая кость блестела, как отполированная. Крепкая человеческая кость, которую даже долгие годы в земле не сломили. Почти бессмертная по сравнению с плотью. В степных песках она сохранялась особенно хорошо.

Череп тоже, между прочим, был ценностью – никто не имел права его уносить с раскопа. Он должен был быть инвентаризирован, описан, оприходован, снабжен биркой с номером.

Черепов и костей Артем не боялся – все-таки археолог. Но дальше в рюкзак полез с еще большей неприязнью и настороженностью. Кто знал, какие еще сюрпризы его ждут.

И действительно – наткнулся. Теперь уже и впрямь на икону, но, увы, не на свою. Эта хоть и была прошлого века, однако малоинтересная и в плохом состоянии. Но – икона! Значит, кто-то из ребят тоже проявлял интерес, что только подтверждало его подозрения. Значит, прав он был, значит, на верном пути.

Чернильным карандашом на рюкзаке было написано: Роберт Л.

Ага, и тут Артем, значит, попал в точку. Конечно, Ляхов, кто еще… Не случайно они уже один раз с ним сцепились. Не подвела интуиция – все-таки чувствовал людей.

Некоторую удовлетворенность ощутил Артем от своей прозорливости. Да и его собственные иконы как бы приблизились, выплыли краешком из неизвестности.

Правда, больше ничего в рюкзаке обнаружить не удалось. Да и не такой он, верно, дурак, этот Роберт, чтобы хранить похищенное в рюкзаке. Хотя вот с черепом малость дал маху. Череп тоже почти ЧП. За него тоже нужно держать ответ.

Однако открытия Артема на этом не завершились. Перед ним лежал еще один, но не рюкзак, а баул – спортивная бордового цвета сумка на молнии. Опытный археолог осторожно, но решительно дернул за молнию, раздвинул края и почти сразу узрел нечто. Сказать «заинтриговавшее» было бы слишком неточно, так как находка почти не уступала ни шипящему Жигуну, ни бледно-желтому черепу с проваленными глазницами.

Нет, ничего страшного и опасного, угрожающего жизни, на этот раз ему не предстало. Но руки Артема все равно почему-то дрогнули, а внутри, где-то в самых недрах его существа, огненно полыхнуло. Снова стало невыносимо душно.

Такой уж, видимо, выдался нынче день, что Балицкого бросало то в жар, то в холод. Но сейчас он просто пылал, как больной с высокой температурой, и пот капал, капал, капал, стекая по лицу, на цементный пол… А он даже обтереть его не мог, так как руки его были заняты этим самым «нечто», да он и не особенно обращал внимание – не до того…

Предмет, повергший его в такое горячечное состояние, был всего лишь журналом. И теперь Артем, неловко изогнушись, нахмуренно перелистывал яркие глянцевые страницы, выскальзывавшие из повлажневших пальцев и плотно ложившиеся друг на друга. Кажется, он даже забыл, где находится и зачем пришел. Мелькали перед глазами смуглые обнаженные и полуобнаженные (что, впрочем, ничуть не скрывало) тела, и все было столь явственно и настолько бросалось в глаза, что как бы и не видеть было невозможно, а уж тем более оторваться.

Руки, плечи, спины, бедра, груди, ягодицы, ноги и прочее – все было сдобно и округло, все сплеталось и переплеталось, наползало друг на друга и вдруг распахивалось в какой-то совершенно невозможной, пронзительной открытости. Все здесь было какое-то самодовлеющее: орган – орган, член – член, а не фаллический символ. Аж на всю страницу! В цвете, в вожделении, отдаваемый и принимаемый, полу– и целиком, дикий и разъяренный, как тигр, или прирученный и послушно тянущийся туда, куда его манили и тянули, на фоне и без фона, но чаще на фоне – золотисто-розово-нежно-округлом, и это золотисто-розово-нежно-округлое, в мягко-вкрадчивых, влекущих изгибах и выемках – бесстыдно раскрывалось в самом заповедном, сокровенном, тайном, запретном, омерзительном, магнетическом – до содрогания.