Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)

Эту часть эпопеи она рассказала мне раньше.

…В 44-м танкер торпедировала подводная лодка. Прямым попаданием разрушило машинное отделение. Груня в это время находилась на кормовой надстройке. Взрывной волной ее выбросило за борт, при этом осколком рассекло коленный сустав (следствием ее последующая хромота). Груню отнесло течением в сторону от прибывших спасательных судов.

Подобрала ее торпедировавшая судно немецкая подлодка.

– Чем можно назвать мое спасение? Бедой или счастьем? Благодарность их врачу: спас мне ногу, да от воспаления легких вылечил. Груша я и есть Груша, что цветет посередь подлеска. Каждую весну цвету вместе с ней воспоминанием о былом. Э-эх-х…

…Нетерпение, по меньшей мере, застыло на большинстве лиц. Билет достался в последнем вагоне длинного состава, и на крутых поворотах в окне появлялась головная часть поезда с курящим дымным выхлопом дизелей тепловозом. Мысленно пытался трансформировать его в некий «Муромец» – паровоз, времен тех далеких лет, но попутчики по плацкарте никаким боком не тянули на персонажами 41-го.

После далекого свистка сирены, состав, утомив всех долгой стоянкой в открытом поле, тронулся: глаза невольно устремились вдаль, пытаясь прочувствовать прошлое в медленно меняющемся ландшафте.

Все пассажиры: и женщины, одетые в пестрые халатики, влезшие в изощренные цветистыми вычурностями трико, и мужчины, задрапировавшие личностные особенности спортивными костюмами «adidas», – не тянули на персонажи предвоенного времени.

На нижней полке пыталась смежить веки крепенькая еще, заслужившая право на досрочную пенсию, крупная, очень открытая в общении – не женщина – монумент. Работа на одной из шахт Воркуты, общение с непростым контингентом работающих в забое не сделали ее ни грубой, ни циничной. Она общалась без явных скабрезностей – соленый шахтерский сленг не рвался из нее, даже когда она увлекалась байками из подземного прошлого.

– Он мне глаголет: Фенечка Филимоновна, уступила бы ты место, должность значит, кому помельче. Негоже женщинам в таких прелестях по забоям шастать на карачках. А я ему в рыло его же папироской: «Метан, браток, с твоими соглядатаями сделает ваши «подвески» ненужностями для нашего понимания».

Она тщетно пыталась уснуть – веки ее подрагивали.

В соседнем купе шумно резвились дети. Громкоголосые реплики взрослых, дополнением к играм детей, не мешали кому-то за стенкой надрывно храпеть. Такого художественного исполнения, мне до сих пор и позже услышать не довелось.

Поезд тронулся – все превратилось в общий вагонный фон, который мог бы усыпить не молодого человека, однако Фенечка Филимоновна периодически открывала глаза, прислушиваясь к откровениям соседки с бокового места.

Соседке, на первый взгляд – 48…, и все же – до 55 лет. Миловидное, слегка раскосое, приятное живое лицо (она назвалась Джулией). Красивый торс заключен в коротенькую канареечную кофточку, в движении оголяющую живот. Сексуально облегающие, какого-то кремового с чем-то цвета, штрипсы, катастрофически напряглись непомерной нагрузкой. Она лежала на расстеленной (надо отдать должное РЖД) белоснежной постели, при каждой реплике, своей или со стороны, как запрограммированная, меняла положение тела. И пусть она была просто Юлей – назвавшись Джулией, желаемому образу подтасовка не помешала. Ее действия напоминали возлежание позирующей перед объективом Звезды: многократно щелкает объектив, и она знает о своей неотразимости. На первое же несмелое желание выудить что-то из ее судьбы, как это случается в поездах дальнего следования, она без обиняков открылась желанием рассказать о себе все – всем, кто услышал бы ее, хотя бы внешним участием. Охлаждающим ушатом ледяной воды, в парной атмосфере вагона, вылились ее первые же слова на мою разгоряченную мыслями голову.

На второй полке, над Фенечкой Филимоновной, возлежал руки за голову, сухопарый мужчина в районе полтинника – он активно общался с Джулией. Яркая рубашка и гоголеватая манера делали его смешным – он тщетно старался казаться моложе и своим в доску. Именно его манерность, в сочетании с пестротой рубашки, творили обратное: его лицо, похожее на выжатый лимон, контрастировали не в его пользу. В затравленном взгляде уставших глаз я увидел больше. Я стал с пристрастием прислушиваться к отрывочным фразам, отпускаемым им в общении. Раза два – не более, (чувствовалось: он следил за своей речью) жаргонные словечки расцветили стандартные реплики. Меня осенило: этот человек тянул срок и далеко не малый.

Я почему-то попытался угадать его имя – не угадал. По некоторым стечениям рвалось с языка – Жора, но настоящее оказалось далеким от классического блата.

– Вениамин-с, – услышали мы настоящее.

Поигрывая стройными ножками, Джулия делала паузу при комментариях сверху, а продолжала в прежнем стиле без поправок.

– Я его не любила – он стал ухаживать, и я увлеклась. Такого со мной не случалось ни-ког-да.

От стандартной риторики мне сделалось скучно – я начал погружаться в волнующие меня воображения.

– Судите-не судите, – продолжал звучать музыкальным сопровождением ее голос, – мне психологу стало интересно: как поведет себя дальше, ну очень зрелый, очень умный, состоявшийся в жизни мужчина 84 лет. Внешностью – не голливудский герой-любовник: невеликого росточка, крепенький, правда. С первого же уединения сделал блиц-криг к близости.

Верхняя полка отозвалась ехидным смешком:

– И вы, профессионал-психолог, не пошли дальше?..

Он перегнулся вниз, чтобы удостовериться в происхождении громкой икоты: Фенечка Филимоновна пыталась умерить ее, прикрывала рот – та же с надрывом рвалась и сквозь пальцы.

Вениамина вдруг понесло:

– И меня в тюряге после скудной пайки от передачи-сухомятки колбасило вот так же, пока полчайника чифиря не выхлебаешь. Потом один болезный язвенник подсказал прибаутку: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Иакова, с Иакова на всякое». Поверьте, как рукой снимало.

Фенечку Филимоновну от его слов на глазах скукожило осенним листом – икота внезапно пропала. Она инстинктивно вжала в кулак перстенек на откинутой поверх простыни руке.

Джулия в рассказе заспотыкалась:

– И я… я пси-олог – ис-сл-ватель…, – проглатывала она звуки.

– Юлька, не томи – попробовала, чем силен старый конь? – сфамильярничал Вениамин.

Она с видимым смущением замолчала.

– Чо вы лохуете, в натуре? – перешел он на приблатненную «плодово-ягодную» смесь.

– Давно мое отшумело. Чалился – было дело, по молодости. Си-час, кинусь сымать с вас кольца-перстни, – выдал манером бывалого Вениамин, театрально спуская ноги вниз.