Наталья Рубанова - Адские штучки

Если бы Алевтина читала «Поэму Воздуха», то подумала б: это – ее ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ, но она не понимала Цветаеву и вообще – поэзии. Мать, педантичная филологиня, ценившая прежде всего порядок, и потому быстренько расставшаяся с отцом своих детей, имевшего дурную привычку выдавливать зубную пасту из середины тюбика, а не с конца оного, часто бросала: «Никто тебя замуж не пригласит. Кому ты нужна? У тебя в голове – воздух!» – но Алевтине совсем не хотелось в какой-то там замуж : «Что я там буду делать, ма?»

И – вот он, воздух Египта! Такой объемный и плотный, что хоть ножницами его разрежь… Впервые в жизни Алевтина по-настоящему счастлива – здесь, в бывшем рыбацком поселке Эс-Саккал, о котором еще вчера и слыхом не слыхивала: через одиннадцать дней она поймет, что вернется к нему.

К воздуху.

Как пишут «настоящие писатели», прошло несколько лет : позволим же себе подобные титры и мы. Итак, прошло несколько лет, Алевтина с криками «никогда больше, бл!..» выдавила из себя новое существо ( живая девочка, вес 3500, 53 сантиметра, глаза голубые ) и побывала в Египте еще несколько раз – в Шарме и Каире – с Борисом, в Хургаде – с сестрицей. Борис отпустил их с легким сердцем – сам Бог Тот, видимо, повелел провести им отпуск раздельно. Впрочем, Бориса удивляло настойчивое нежелание Алевтины лететь еще куда-либо, кроме Египта. Любая женщина, как он думал, должна непременно мечтать об уютной Европе, но Алевтине та была ни к чему. Алевтина хотела на Красное море, в Город-синкопу – ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ был давно вабит: «Уверенность в слухе и в сроке…» – впрочем, «Поэму Воздуха» девочка наша так и не осилила.

В тот ноябрь она снова летела в Хургаду, но уже одна – бизнес Бориса переживал не лучшие времена, ну а к Арише пригласили няню: «Мама-а, не уезжа-ай!» – шум, гам, слезы на пухлых щечках. Потягивая манговый сок на балконе, Алевтина листала путеводитель. «А давай завтра в Луксор», – предложила она сестрице, рассматривавшей папирусы. – «Завтра? Но мы же думали на Гифтун, катер в де…» – «К чертям катер, хочу в Луксор. Ты же говорила все время: в Карнакский храм, в Карнакский храм…» – «Да, но деньги за Гифтун уже…» – «Я за тебя заплачу».

Дорога до Луксора заняла часа четыре. Хотя выехали и рано, в шесть, Алевтине совершенно не хотелось спать, и она даже тихонько фыркнула, увидев задремавшую сестру. Нет, не для того она едет в этот город… А для чего, для чего же ? История Египта ее по-прежнему мало волнует – мертва-с; Хургада и Шарм оборудованы вот именно что для бездельничающих туристов – так какого рожна тащиться почти триста километров неизвестно куда? Но у нее какое-то предвосхищение, предчувствие… – « чё?» – она сама покуда не понимает… К тому же, четвертого ноября в Луксоре праздник – день открытия гробницы Тутанхамона, а сегодня как раз четвертое, значит, если путеводитель не врет, должен быть фестиваль искусств, а значит… «Что? Что? Ну что – значит?» Алевтина смотрела на сменяющиеся за окном пейзажи, и ни о чем не думала: сначала отели, потом ничем не примечательная трасса, а потом вот как-то так сразу – желтые пыльные горы: ни дать ни взять – декорации, любовно расставленные Криэйтором по петляющей узкой дороге.

В десять оказались в Луксоре. Шумная толпа арабов едва не закружила Алевтину, отбившуюся от группы. Гид – Гамаль – вернулся за ней и, улыбнувшись, погрозил пальцем: «Русский, не отставай!». Перед Карнакским храмом он снова улыбнулся и затянул привычное: «Нивазможна асмотреть Карнак за адин расс… культ Амона…тысячья пятьсот лет… состоит из трех чьястей: храма Менту, храма Мут и храма Амона…» – забавно, но Алевтине вдруг небезразлична стала «мертвая» история: она ловила каждое слово Гамаля и послушно поворачивала голову в нужную сторону: «А тьеперь пасматрити налево…»

И она посмотрела налево, Алевтина.

После Музея папируса (жуткий, жуткий ватер-клозет!) она глаз не спускала с Гамаля и, когда русиш-их-групп привезли в ресторанчик, села с ним за один стол. После обеда была переправа через Нил и что-то еще, Алевтина не помнит: как пишут в дамских романах, смуглая кожа, волнистые волосы и темно-карие глаза Гамаля заслонили и Город Мертвых, и пространство живых. «Да что с тобой? Крыша поехала?» – пытала сестрица. «Поехала…» – процедила Алевтина и повернулась к Гамалю: «Где ты учился русскому?» – «В Каире. Русский – очьень сложно! Столько падьежей…» – «Каир далеко?» – «Да, от Луксор симьсот с лишним киламетров. А да Масквы ище дальше» – «Я из Крыма, не из Москвы» – «С Крыма, не с Москвы? Ты крьасивый… У тибья такой бьелый кожа…» – «Приезжай в Хургаду! Мы с сестрой живем в “Синдбаде”» – «Ты будишь смиятца – но я послезавтра ехать в Хургада работать; здесь последний день. А в Хургада у меня родственники. Я найду тибья! Сколько дней вьи будьете в горот?»

И он нашел ее, и она светилась от счастья, и они ели в «Фельфелле» гадов морских, и смеялись, а ночью он целовал ее всю-всю, и пальцы ног – особенно долго: «Если араб полюбит…» – многозначительно говорила Алевтина сестре, а та ужасалась: «Но ты же не бросишь ради него своих? Не бросишь? А как же Ариша? Ты подумала о дочери? А Борис?..». Алевтина ничего не говорила и нервно считала дни, оставшиеся до отлета в Симф.

В декабре она снова летела в Хургаду, придумав для домашних «депрессию» и уложив Бориса на лопатки непреложностью «Мне. Нужно. Побыть. Одной. Там».

Гамаль встречал ее в аэропорту и называл «египетской розой». На катере, несшем их в Эль-Гуну, она говорила себе, что впервые в жизни влюбилась вот так , и «Венеция в песках» – всего лишь предлог, еще одна уловка, для того чтобы насладиться тем, как играет ветер волосами Гамаля – или как гудит воздух в пустой ее голове? Алевтина не узнавала, не понимала себя – и самым неожиданным для нее стало то, что ради Гамаля она уже готова была выбросить из жизни не только Бориса, но и маленькое существо с вьющимися льняными волосами – такими же, как у нее… Если бы Алевтина знала, кто такой Дебюсси, то непременно вспомнила б небезызвестную прелюдию, но девушка с волосами цвета льна , увы, фальшивила.

Две недели пролетели как миг, ну а в Симфе ничто не могло отвлечь Алевтину от мыслей о Гамале: ни чудо-ребенок, ни муш-объелся-груш.

Но нельзя же всю жизнь терпеть! Терпеть-терпеть-терпеть – и потом сразу, цитатненько так, потихонечку умереть ? И Алевтина решилась. Здесь, в Египте, у нее не было никакого прошлого. Гамаль, ошалевший, переминался с ноги на ногу: «Я люблю тьебя, роза, я не думал, что ты прьавда сможьешь… у тьебя там дочь… Я нье вьерил… Я скоро летьеть в Амьерика… на польгода… у менья контракт…» – «В Америку? Контракт? Полгода?»

Через две недели, подыскав ей квартирку – маленькую скворечню с видом на мусорный бак – Гамаль уже летел над Атлантикой в обманчивый, ничего никому не обещающий, чуждый город: настоящий египтянин долго объяснял, но Алевтина так и не поняла, зачем.