Наталья Рубанова - Адские штучки

Последние лучи солнца медленно исчезали за верандой. Душистый воздух убаюкивал. Незванная гостья таяла у меня на глазах. Когда солнце спряталось за море, я увидела, как Пантера Таврическая, – а именно так ее звали (я прочитала это на листике пергамента, вырванном ею из книжечки ), – прыгнула на крышу соседней дачи. Дама в черном резко ударила хвостом по шиферу и в последний раз улыбнулась мне: странно, я никогда не видела ее больше – ни на Том, ни на Этом.

Я сняла шлюху, с шестого на седьмое – гулять, так гулять: январь зубами скрежетал, кулаками грозил, в лицо метель пускал: “Не положено!” – а я хохотала, а в сумке болтался известно какой томик Н.В. Казалось, вот-вот, и кузнец Вакула с красавицей Оксаной покажутся на Остоженке, а то и сам черт с украденным месяцем под мышкой свернет в Первый Зачатьевский, только его и видели! “…поглядите на меня, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна!” – “Чудная девка!” – услышала вдруг я, а потом увидела – и Вакулу с Оксаной, и – да-да! – самого Чёрта. Он был скорее симпатичен, нежели уродлив, и вызывал улыбку – хотелось гладить его, будто собаку: впрочем, проходившая мимо дама с веревкой на шее и молотком в руках, чье лицо показалось мне знакомым, покачала головой: “Да, черт мой лопнул, не оставив от себя ни стекла, ни спирту” – и, как-то нехорошо рассмеявшись, вбила первый гвоздь в морозный воздух, сотрясаемый криками странных деток. “Колядин, колядин, я у батьки один, по колена кожушок, дайте, дядька, пирожок!” – галдели о н и у перекрестка: деткивторой свежести , детки с истекшим сроком годности. Просроченные детки! – я точно знала, их кости сгнили лет двести назад… У того же перекрестка стояла бывшая в употреблении девица и, набирая снег в передник, жалобно подвывала: “Полю, полю белый снег на собачий след, где собачка взлает, там мой суженый живет…” – после второго развода, впрочем, слово “суженый”, как и синонимы, провоцирует у меня мигрень.

В общем, пахло палёной кожей, содранной с того самого места, которые иные персонажи – “Привет, персонаж!.. Не слышит…” – называют душой. Однако не к каждому Рождеству покупаешь такое . Вот, скажем, словарь Ушакова толкует “девочку” как “ребенка женского пола, малолетнюю девушку”, и только вторым пунктом идет “женщина легкого поведения, проститутка”; морфемно-орфографический же, как всегда, сухо расчленяет – “де?в/очк/а”, и ничего не толкует, а потому…

– Потолкуем? – я кладу руку ей на плечо: даже сквозь шубку оно кажется жестким. – Сколько? – спрашивает шлюха, косясь на мой массивный браслет, напоминающий кастет. – А сколько ты сегодня стоишь? – Она называет “праздничную” цену. Я морщусь: – Ок. – Только без садо, – предупреждает она, и я чувствую, что больше всего на свете хочу дать ей в зубы. До крови, до крови, до самой последней капельки крови, похожей на подкрашенную воду. “Мама, ты обещала сказку!”

“Там, где Небо сходится с Землей, в сверкающем ледяном дворце, жила-поживала Жёсткая Девочка. Целыми днями писала она алмазным стержнем стихи, слушала механических птиц, живших в серебряных клетках, да оттачивала асаны. Стихи ее были столь же красивы, сколь холодны – строка за строкой, строка за строкой! Иногда она сама мерзла от собственных слов, но – что поделать? – с природой не поспоришь.

Каждый, кому выпало увидеть ее хоть раз, тут же терял покой – одно слово, красавица! Волосы – что заря утренняя, глаза – что волна морская бирюзовая… А на лютне играет как – заслушаешься! Только вот незадача – никто ей не нужен, ничего не хочет: всем женихам отказывает, – а женихи один одного лучше: уезжают в растерянности, дары свои обратно увозят… Не берет Жесткая Девочка ни шелка, ни злата, любовь старую позабыть не может. А любовь-то лютая, лютая! Скелетом в шкафу притаилась, прошлогодним снегом прикинулась, листом сухим, змеем бумажным: сколько слез пролила она, того никто не узнает – и ни к чему…”

Улыбаюсь: дорого, круглосуточно. Мне нужно купить подарки и отвезти из пункта А в пункт В, детёнышам и гувернантке: да, сегодня, да, не рассчитала время. “Пристегнись!” – говорю, захлопывая дверцу машины. “А ничё у тя тачка!” – шлюха закуривает. Мы едем-едем-едем: голова кругом – и уже кажется, будто тот самый Черт с месяцем под мышкой подмигивает мне со стороны Гоголевского бульвара. “Выпить купи…” – просит вдруг она. Задрипанный продуктовый в Дегтярном переулке, пластиковый пакет, продавщицы без следов интеллекта на лице – ладно, ладно, какая разница? Шлюха пьет мартини из горлышка: ей, впрочем, идет – чем-то она похожа на цыганку… “Эй, тёть, ты чо? живая?” – тормошит, лучше б молчала. – “Что? – поднимаю брови. – Никаких т ё т ь, усвоила?” – “…ты ж минут десять в одну точку смотришь… чо, может, прям щас? Чо тянуть-то…” – мы едем-едем-едем. Мысль о том, что к ней придется прикоснуться , вводит меня в ступор. “Улыбайтесь!”

Олля – необъятных размеров женщина, как называет ее младший, пытаясь скрестить Олю с Олле Лукойе – открывает дверь: когда очень нужны деньги, можно посидеть и с чужими отпрысками. Кто-то находит, что лучше мыть сортиры – это, разумеется, личное дело каждого. Свобода воли и право выбора: “Я не знаю, как быть, у меня два решения” – вытирать сопли или драить унитазы, если третьего не дано. В среднем каждый человек проводит в WC три года жизни; если же заняться другими подсчетами, станет и вовсе тошно. “Мама, мамочка, я соскучилась! – кричит старшая, и я тут же выключаюсь. – Что ты нам принесла сегодня?” Я ставлю на пол коробки и говорю, что распаковывать их можно лишь после моего ухода, иначе они растают, и, целуя детёнышей, исчезаю. Я, возможно, “не очень мама”. С другой стороны, детёныши ни в чем не нуждаются. Этот пункт из графы “совесть” можно вычеркнуть. Хотя бы этот. Оба чувствуют, впрочем, мое тепло. Но вот действительно ли я люблю их – или это встроенное в мозг чувство долга, инстинктивный “автомат” самки?.. Самки, у которой есть шанс стать через энное количество лет в их глазах “отработанным материалом”?.. “Муки ада” – не только блистательный рассказ Акутагавы: м у к и а д а есть безостановочное подтверждение осознания того, что ты не можешь выдать необходимую (всегда кому-то, не тебе) порцию чувств. “Олля, с Рождеством!” – она всегда берет конверты так, будто не знает, что в них. “А дальше, мама, что дальше?”