Наталья Горская - Мальчики-мальчишки

И вот жена Волкова играть в кого-то не любила, была такой, какая есть. Ей, как простой русской женщине, было жалко людей. Всех. И беззащитных жертв царящего в стране беспредела, и тех, кто этот беспредел творил, тоже было жалко. Муж ей предлагал выбрать для сочувствия какую-то одну сторону, но для женщины люди не делятся на какие-то там стороны: они все для неё – дети других таких же женщин, как и она сама. И всё же в какой-то момент она поняла, что уходить нельзя, что лучше остаться и принять его правила игры. Тем более без него она перестала бы чувствовать наполненность и содержательность самой себя и своей жизни. Она знала, что почему-то принято считать, что в таких ситуациях порядочный человек должен непременно уйти от непорядочного. Это похоже на то, как здоровый человек покидает заразного больного, чтобы самому не заразиться. А когда близкий человек уходит, осознав, что живёт с убийцей и шантажистом, то это тоже похоже на бегство от больного. Но ведь здоровый потому и бежит, что боится заразиться сам. А разве это хорошо бросать больного человека один на один со своей болезнью? Ведь можно и остаться, чтобы помочь «больному» в его страданиях – к тебе-то его болезнь не пристанет. Тем более, если он так дорог тебе, и ты его помнишь, когда он был совсем другим. Если сестра порвёт отношения с братом-преступником, чтобы не марать своё имя его грязными делами, то от этого они всё равно не перестанут быть братом и сестрой. Но разве муж и жена – связь менее прочная, чем братство?..

Так или иначе, но ей надоело оправдываться перед самой собой, что её Котя не кровожадный зверь, каким его считали многие, а самый лучший муж и отец. Она видела, что другие женщины годами живут с алкашами и гуляками, от которых страдают и терпят убытки их семьи, тихонями и занудами, которые в кругу семьи становятся дебоширами и деспотами; с премудрыми пескарями, порядочными и честными только потому, что есть возможность спрятаться от трудностей жизни за широкими спинами своих жён или матерей, каждая из которых в юности хотя бы тайно мечтала о надёжном, сильном и добром муже или сыне. И она поняла, что идеальных людей не бывает, а ошибок не совершает лишь тот, кто вообще ничего не делает. А мужчинам надо хоть чем-то заниматься в жизни, чтобы почувствовать свою значимость и нужность в этом мире, и нет ничего хуже и опаснее, когда мужик находится вовсе не у дел.

– Нам надо о детях думать, а мужики пусть сами разбираются со своими заморочками, – говорила она, когда слышала, как кто-то из баб на информбюро у магазина начинал охать, мол, как же можно делить кров с таким бандитом. – Просто… просто надо поддерживать друг друга в жизни. А как же иначе можно жить?

– А что? Зато он непьющий, негулящий и дома не дерётся, – даже завидовали ей другие бабы, так как в тотально спивающейся России, обозлившейся от безысходной безнадёги и стремительно теряющей интерес к семейным ценностям, данный факт стал самым весомым аргументом для простой женщины при оценке мужчины, и тихо добавляли: Да и куда она от него уйдёт, если он всегда находит даже тех, кто очень старательно от него прячется? У него ведь как: за вход рубль, а за выход – десять…

Но только она ничего этого не слушала. Она теперь слушала только своё любящее женское сердце, этого главного оппонента разума. Когда до неё доходили слухи, что её муж кому-то переломал все рёбра и всю жизнь, её рассудок ужасался, конечно же, пусть даже тайно, но сердце тут же твёрдо говорило ей, что это сделал тот, другой человек, вернувшийся когда-то из далёкой загадочной страны, вместо её Коти, и с которым она его нисколько не отождествляла. Её Котя не был создан для жестокости, но жизнь его сложилась так, что он выучился творить жестокие дела. Поэтому-то он так и переродился в Бог весть какое чудовище, да что там говорить – фактически сошёл с ума. Как сошёл бы с ума любой прирождённый палач, если бы его назначили тихим счетоводом в правлении какого-нибудь скромного колхозика.

Вот этот-то мальчик Котя сейчас и вылез из Волкова наружу, когда он стал рассказывать мне о своей семье – о тех немногих людях, к которым он был по-настоящему привязан.

– А теперь вы стихи пишете? – спрашиваю я.

– Нет, – смеётся Волков. – Некогда сейчас мне стихи писать, да и несерьёзно всё это.

– Почему же?

– Не знаю, – он наивно пожимает плечами.

– А вы можете прочитать свои стихи?

– Я не умею декламировать, – он улыбается без ехидства, и ему это очень идёт. – Да и не поймёшь ты, ребёнок. Я ведь какие-то глупые стихи писал.

– Почему сразу глупые?

– Да странные какие-то…

– Так вы прочитайте! Можно и без декламации.

– Нет, – Волков болезненно морщится.

– Да что вам стоит?

– Ладно, уговорила, – соглашается к моей радости Волков, и лицо его приобретает совсем детское выражение. – Вот это, хотя бы… Как же там было-то… Я сейчас уже точно не помню, но приблизительно так:

Вот… Ну как?

– Здорово! А когда вы это написали?

– Осенью семьдесят шестого года. Я не помню, в связи с чем – то ли мне приснилось что-то, то ли кто-то мне это рассказал, – но в тетрадке именно такая дата стоит. Я потом эти стихи даже в нашу районную газету посылал, и их там напечатали к ста сорокалетию со дня смерти Пушкина. Ведущая поэтической рубрики написала, что они напоминают «Анчар» и «Пророка». Это моя жена ту газету сохранила, а я бы сам не додумался…

– Вожатый, он в тамбур вышел, – над Волковым склонился один из его бандитов из соседнего купе.

– Ну ладно, цыплята. Пошёл я. Не сердитесь, если что не так, – Волков встаёт и уходит со своими людьми в другой вагон.

– Ты чего?! Я чуть не померла от страха! – шепчет Инка. – Сидит и расспрашивает его обо всём на свете! Слава Богу, ушёл.

Электричка, наконец-то, подходит к нашей станции. Народ выходит на платформу растекающейся в разные стороны чёрной медленной лавой, вспыхивающей то там, то сям огоньками зажигалок и сигарет. На улице уже совсем темно. Около автобусной остановки стоит необычайно жизнерадостный Волков со своей бандой у скопления красивых машин, и что-то говорит во всём его облике, что это уже опять не Волков, а именно Вожатый. Мы с Инной стараемся незаметно проскользнуть в толпе мимо него, но он вдруг резко оборачивается, вытянув перед нами руку шлагбаумом, и вкрадчиво спрашивает, сверкнув в темноте глазами:

– Дети, вы ведь в районе Загорской улицы живёте? Может, вас до дома подвезти, а то мало ли что? Кругом же маньяки.