Геннадий Башкуев - Приводя дела в порядок (сборник)

Автор тем временем не спеша шел суходольными лугами, мимо маслобоен купца Харитонова, а там и по нарядной мощеной главной улице, мимо храма Преображения Господня, и за околицу, где поля перемежались с грибными по осени перелесками до самой Калужской дороги.

Он подробно рассказывал о храме, который построили на его памяти. До того в Воронцове была одна церковь, Живоначальной Троицы, ближе к барской усадьбе, но она уже не вмещала всех по престольным праздникам. Тогда и был основан второй приход, на западном конце села.

Перелистнув страницу, я увидел не очень умелую гравюру, где была изображена и сама церковь. Я долго смотрел на нее, и вдруг все в голове развернулось и встало на место. Я знал это здание. Это же музыкальная школа!

К тому времени у бывшего храма уже не было купола, а сзади к нему пристроили уродливый флигель. Музыкалка была недалеко от нашей школы, во дворе, окруженная четырьмя пятиэтажками. Впрочем, никто из друзей в этих домах не жил, и причины заглянуть во двор, повнимательнее рассмотреть этот обломок прошлого, у меня не было. Совхозные ребята рассказывали, что раньше на куполе стояли антенны, а вокруг высился забор с колючей проволокой и ходили солдаты с овчарками. Мы им не очень верили.

Я, однако, туда не ходил – за полным отсутствием слуха и голоса. Но многие мои одноклассники мучились там и завидовали нам, когда мы шли на пустырь играть в футбол, а они с папочкой под мышкой – в музыкалку. Правда, года через три оказалось, что не так страшна музыка, а когда другу моему Лешке купили в седьмом классе гитару, уже мы ему завидовали. Он научился играть Высоцкого и Окуджаву, и, когда мы ходили в походы или ездили в каникулы куда-нибудь в Таллин или в Ленинград, девочки по вечерам упрашивали его – поиграй, пожалуйста. Он никогда не отказывался и даже меня пробовал научить аккордам, но без успеха.

На гравюре церковь стояла на пригорке среди чистого поля. Я задумался о том, как изменилось Воронцово за эти годы. Всегда, с самого детства, я жалел старые дома, идущие под снос, а позже сформулировал для себя: это жизнь человеческая уходит вместе со стенами, и растворяется в воздухе последняя память о хозяевах. Совсем последняя, когда уже не осталось родных и друзей, кто бы помнил их живыми, – память места. Память окон, стен, ступеней и перил, деревьев и кустов. А потом кладут новые дороги поперек бывших старых и даже речки засыпают. Я часто вспоминал пруды у дома, где жил мой друг Сережка, как мы любили играть там и собирать желуди, и как потом пруды засыпали и построили на их месте шестнадцатиэтажные башни. Старшие ребята говорили, что раньше там была река.

Я вышел покурить на задний двор и долго стоял, глядя на дубовую рощицу на холме, почти такую же, как у наших прудов. На фоне весенних сумерек резко, как на гравюре, чернели голые ветки. Скоро станет тепло, подумал я, поеду в Москву. Надо зайти в наш квартал, пока его не снесли окончательно. Перед глазами стояли желтые пятиэтажки с крохотными балкончиками и невысокое, но основательное здание бывшей церкви.

Я вернулся в дом, снова взял в руки книжку про село Воронцово, открыл наугад – и увидел ломкий листок почтовой бумаги, вложенный между страниц.

Илья Михайлович Успенский писал Григорию Васильевичу, фамилия неизвестна, в Париж из Берлина, в феврале тысяча девятьсот двадцать восьмого года. В письме он вспоминал отца, священника в храме Преображения, убитого большевиками в конце тысяча девятьсот восемнадцатого года. Вспоминал он и сам храм и между прочим замечал, что роспись боковых приделов выполнил, по заказу тогдашнего хозяина усадьбы князя Волконского, Виктор Васнецов. Неужели? Я внимательно перечитал «Прогулки…», но упоминания о Васнецове не нашел. Лешка тоже никогда не рассказывал о росписях в школе. Впрочем, кто же знает, сохранились ли они, или были изуродованы после революции, или просто закрашены? А если и сохранились, откуда бы ученикам знать, кто их автор. Хотя, подумал я, мы с Лешкой ходили на занятия в Пушкинский музей, и он целый год провел в кружке русской живописи, мог бы и задуматься. Нет, это было уже после того, как он бросил музыкальную школу. Или до? Я не мог вспомнить.

Я позвонил Лешке в первый же день, как приехал. Узнал он меня не сразу, но обрадовался и зазвал в гости.

– Я переехал, но совсем недалеко, – сообщил он мне. – Около магазина, ну где Лялька раньше жила, помнишь? – Он засмеялся коротким смешком, точно как в школе.

Еще бы я не помнил. Мы с ней ходили заниматься английским, тут же, неподалеку, и после занятий я провожал ее домой, пока нас не стали дразнить женихом и невестой. Лялька относилась к этому спокойнее, а я краснел мучительно и злился, потому что она мне нравилась, и невыносимо было, что мою тайну так бесцеремонно раскрывают. Нина Павловна попробовала пристыдить моих обидчиков, но получилось еще хуже, и мы совсем перестали общаться с Лялькой, кроме как на занятиях. А потом наша преподавательница переехала, я перешел в другую школу, и все прекратилось само собой.

– Давай я тебя встречу у метро, – предложил Лешка. – Я с работы еду около шести, подберу тебя. Нет, на машине я не езжу, на фиг надо, в пробках стоять! А сам ты не найдешь, ты ж давно у нас не был.

Он потолстел и немножко полысел, я, наверно, тоже краше не стал. Мы неловко обнялись и пошли по дорожке через соседний квартал, еще не затронутый строительным бумом.

Дневная жара спала, и птицы раскричались в кронах. Я поразился в очередной раз, как разрослись деревья, – мы сами высаживали их, маленькими прутиками, ведь прекрасные наши новенькие дома стояли посреди чистого поля, а вернее, среди непролазной рыжей глины. Только рядом с моим домом случайно сохранился луг, где мы с мамой собирали лекарственную ромашку – заварить и пить от живота или красить мамины волосы в золотистый цвет.

Мы перешли через Ленинский, а дальше был забор – там, как всегда, возводили что-то громадное, но хотя бы проложили аккуратные деревянные мостки.

– Помнишь, какая здесь всегда была грязь? – спросил Лешка.

– Ага. А помнишь, был мостик, он так классно качался?

– Да, а потом его смыло наводнением, тебя тогда не было, ты в деревню уехал. Это было классно! – Он задумался. – Странно, столько лет я здесь живу, а стройка не кончается. Все время что-то меняется. Сначала овраг был, потом пруды…

– Так это еще не сначала! – заметил я. – Вначале была речка, потом ее осушили, и остался овраг. Я недавно читал про это. Черт, забыл книжку принести, ну в следующий раз.

Я совсем не узнавал наш квартал. Там и сям высились гигантские башни, самая высокая – у леса, этажей в пятьдесят. Перспектива ощутимо съежилась, и обветшавшие за эти годы пятиэтажки казались маленькими уютными избушками из детской сказки: тополя и ясени скрывали их целиком. А многих домов уже и не было.