Анна Матвеева - Лолотта и другие парижские истории

Новый переезд – уродливый дом на углу Равиньян и Трех братьев, бато-лавуар, где по соседству живёт Пикассо, и у него всегда открыто: из имён гостей можно составить энциклопедию современного искусства. Но Модильяни так ни разу и не переступил порог жилища Пабло, он избегал любых объединений и групп – кубисты были так же далеки от него, как фовисты или экспрессионисты. Фернанда, тогдашняя подруга Пикассо, хотела бы видеть Амедео в гостях, но он предпочитает своих верных Утрилло и Сутина, художников без жанра и упрёка. На стенах в каморке висят прикнопленные копии Тициана и Веронезе. Стоит пианино без струн sopra mobile.

Когда Моди рисует в Академии, то прикрывает свою работу рукой – как школьный отличник, который боится, что у него будут списывать. Отличие от отличника: Моди вовсе не уверен в том, что рисунок достаточно хорош для того, чтобы его хотели присвоить. Художник зависит от чужого мнения, поэтому и старается избегать Пикассо с его свитой. Пикассо уже знаменит и чудовищно работоспособен. А Модильяни все ещё не знает, кто он – художник или скульптор.

Чужие слова Моди запоминает сразу. Один умник сказал, что щёки его моделей горят, как от пощёчин. Возможно, это комплимент, но Моди, призрачный принц гашиш и зелёная фея считают иначе…

… – Мишенька, всё это написано в книжках по искусству. – сказал Евгений Алексеевич, прихлебывая холодный кофе, как газировку. – Но ваш человек, кем бы он ни был, может страдать мнестическим расстройством – в психиатрии это называется парафренным синдромом, еще точнее – фантастическими конфабуляциями. Больной присваивает воспоминания выдающихся, знаменитых людей, ему кажется, что он был знаком с ними, входил в близкий круг, возможно, сам был великим художником или его натурщиком. Человеческий мозг устроен так, что мы можем убедить себя в чём угодно – и если у больного в прошлом имелись некие познания, к примеру, об искусстве, он будет верить, что описываемые события происходили не с Модильяни, а с ним самим, живущим в двадцать первом веке. Память здесь оказывает дурную услугу – детали жизни гения, которые были когда-то прочитаны и забыты, оживают вновь, но теперь они уже не имеют отношения к прошлому какого-то художника парижской школы. Теперь это уже история другого человека – к сожалению, нездорового.

– А если этих знаний нет? Человек – не из самых образованных, кроме того, у него есть ещё и внешнее сходство – поразительное!

– А вы приведите мне этого человека, Мишенька, я его с удовольствием проконсультирую. – Старик увлечённо мял свой бедный нос, и без того крупный, с массивным, как у трости, набалдашником на самом кончике.

Секретарша заглянула в кабинет, чтобы напомнить о следующей встрече. В приёмной ждала своего часа красивая женщина – когда она повернулась к нам, в ушах её вспыхнули драгоценные камни. Я снова от души позавидовал Евгению Алексеевичу – и распрощался, сказав, что вскоре позвоню.

Парафренный синдром, конфабуляции, мнестическое расстройство… Если бы речь шла только о Лолотте, я, может, и сумел бы привести её в роскошный офис Евгения Алексеевича, уложить на кожаную кушетку, и смиренно ждать диагноза в приемной, любуясь секретаршей, точнее, её ножками в чулках телесного цвета. К сожалению, речь шла уже не только о Лолотте – я стал полноправным участником событий, как будто заразился от неё бредом. Через совместное просматривание репродукций, не иначе. Других контактов у нас не было.

В пору юности мои циничные друзья-студенты любили пугать юных девушек рассказами о том, что шизофрения передается половым путём… Некоторые дурочки верили, я весело смеялся со всеми вместе.

Если Лолотта больна – я тоже нездоров.

Можно допустить, что портретное сходство подтолкнуло вначале её, а потом и меня к безумию – к его первой ступеньке, стёртой до такой степени, что она даже не похожа на ступеньку. Стёртой, как затасканное выражение – «мойсынрисуетлучше». Подняться на эту ступень можно незаметно для самого себя. Ррраз – и уже примеряешься к следующей.

…Моди рисует быстро и помногу – он не из тех художников, которые годами мучают один и тот же портрет. Энгр двенадцать лет писал мадам Муатесье! Но у Энгра было чему поучиться – он говорил молодым художникам: избегайте, чтобы получилось «ни горячо, ни холодно». Не бойтесь преувеличений, пусть даже рисунок будет выглядеть карикатурой.

– Карикатура! Насмешка! – к подобным словам Моди привык, это обычный фон его жизни, но когда кто-то вдруг хвалит рисунки из синего блокнота, он смущается и не верит:

– Плохой Пикассо, вот что это, – так он сам отзывается о своих набросках.

В 1907-м году Модильяни отправился в Англию. Участвовал в выставке прерафаэлитов – как скульптор. Особого успеха не было, не особого – тоже. Познакомился с леди, она заказала портрет, портрет леди не понравился – на острове всё было в точности так же, как на континенте. Можно было и не ездить, а дальше напиваться с Утрилло – монмартрские остряки приклеили ему кличку «Литрилло», обидную и точную.

Пикассо, встретив их однажды их на улице Коленкура – здесь теперь живёт Модильяни, после того, как его выгнали из мастерской на площади Жана-Батиста Клемана – язвительно сказал:

– Модильяни пьян уже только от того, что идёт рядом с Утрилло.

Моди рисует, рисует, рисует – сто, сто пятьдесят рисунков в день, и все сто пятьдесят никому не нужны!

С Лолоттой он не виделся года три, не меньше, хотя Лолотта по-прежнему живет на Монмартре – но совсем в других условиях, мсье, совсем в других.

Она побледнела и похудела, научилась носить шляпки так, что они не выглядят каким-то инородным предметом на её рыжих волосах – нет, шляпки теперь естественное продолжение самой Лолотты. Мсье Андре Ш., который углядел её однажды на улице Лепик – она была в тот день в своем лучшем платье, и в том длинном ожерелье, которое нравилось мсье художнику – снял для девушки квартирку в доме у Мулен де ля Галетт. Лолотта думала недолго – женихи всё как-то не подворачивались, а этот был хоть и без серьёзных намерений, зато нежный и щедрый… И красивый, почти как мсье художник, правда, этот – блондин. Приходил Андре вначале каждый день, потом – раз в неделю, сейчас навещает её дважды в месяц. Лолотте больше не нужно вставать затемно и отстирывать чужие рубашки: руки у неё теперь гладкие, как у настоящей дамы. Андре с ума сходит от её кожи – иногда Лолотта думает, что ему только кожа в ней и нравится. Как будто сапоги шить собрался! Но когда он шепчет, какая ты гладенькая, она перестаёт сердиться.

У Лолотты есть собственные сбережения, да и то, что даёт мсье Андре, она кладёт всё в ту же шкатулочку. Ключ от шкатулки всегда с Лолоттой – люди думают, нательный крестик спрятан под рубашкой… Когда Андре велит ей встать на четвереньки, ключ на длинной цепочке бьёт Лолотту по груди. Будто маятник качается, но только не в ту сторону. Однажды Андре чуть не сорвал с неё этот ключ – смял груди так, что она взвизгнула от страха: вдруг потеряется, закатится, ищи потом! Андре-то этот визг на другое записал, ещё пуще разошёлся! Но и ключик никуда не делся – только от цепочки осталась на шее красная полоска, Лолотта укрыла её под бархоткой. Она и бархотки носить научилась – не только шляпки. Правильно мать говорила – жизнь всему научит.