Мария Панкевич - Гормон радости

«Бабы… Мне четыре года дали за телик “Горизонт”… Он три тыщи стоит! Я его то закладывала, то выкупала. А бабушка с дедушкой меня мусорам вломили. Теперь плачут – ох, как много дали! Четыре года общего! За что?!»

Водочки бы граммов пятьсот, да под хорошую закуску, да дома или хоть в кафе. Впереди главное испытание для Ани – обыск. Недавно ввели новые правила. Возвращаешься с суда или этапа – проходишь «гинекологический осмотр».

Сначала этим занимались медработники – хронически пьяный дерматолог, например. В прошлый раз он нащупал через Анино влагалище тазобедренную кость, и они долго спорили, телефон это или кость. Аня потом весь следующий день ходила сложившись, живот ныл. Сейчас решили по-простому: искать в женских влагалищах запрещенные предметы может любой сотрудник ФСИН, у которого есть руки. Потому как даже дерматолог уволился. Да и кто пойдет в тюрьму за пять тысяч рублей работать?

Зэчки возмущаются, а толку? «Не нравится – пишите жалобы! Мы тоже не нанимались! Нам, что ли, приятно?!» Хотя всем известно, что в тюрьмах жалобы не пишут, а проверяющим из прокуратуры отвечают, что все устраивает. Потому что те вернутся домой чай-пиво пить, а ты останешься в своей камере со своим гонором. Много есть способов испортить человеку и без того невеселое существование.

Сначала сотрудники службы режима вынесут из камеры телевизор, холодильник или радио – если в камере есть эти «девайсы».

А потом… О-о-о! Варианты бесчисленны. Но страдать будет вся камера. Например, «вылетят» сигареты, стиральный порошок отнимут и перемешают с сахаром, как тогда у «многоходок». Заставят бегать по коридору с матрасами и вещами, сидеть днями на железной сетке, раз на матрасе надоело. Режимникам плевать, астма или больное сердце. «Шевелись, пенсия!» – орут они на пожилых женщин. Страшно сидеть в режимной камере, а на коммерческую откуда сейчас, да и к чему это? Режимники совершенно ебнутые, управы на них никакой, так и орут: пишите операм, жалуйтесь, режим рулит!

Одного зовут хер выговоришь сперва: Мурат Абмурдинович. Ему двадцать пять, этому лезгину. Вечно укуренный до невменоза, иногда он прячется в камере, где сидит Аня, и смотрит мультики по «2x2». И не волнует его, что при нем ни за шторку не сходить девкам, ни чифа дернуть. И не страшно ему в хате «тяжелостатейников», среди убийц, разбойниц и грабительниц.

Нервный, дурной, но вот попросила Аня вылезшие гвозди в скамейку вбить, мол, девки уже все жопы ободрали, – он матом заорал, рацию выдернул и ею же в два счета заколотил шляпки в дерево. Засмеялся и ушел.

Один раз на обыске в цыганской хате Мурат Амбурдинович обвинил чавэлок в колдовстве. «Я – говорит, – спать стал хуево. Это вы, суки, колдуете! Я вам, блядь, устрою!» Забрал у них все журналы и разгромил камеру. Унитаз стоял на галере, пока другая смена не заступила. Цыганки возмущались: «Как можно? Сам черный и говорит, я маму твою ебал… Как можно родную маму ебать? Больной…»

Из-за этих невеселых мыслей Аня чуть не пропустила полупьяный вопль: «Никифорова! Где ж ты, мать твою ети?» Циричка выводит заключенных. И снова длинная очередь настрадавшихся за день женщин. Дверь в «кабинет» открыта. Кресло повернуто к выходу, наблюдать за осмотром может каждая желающая, но из солидарности все отворачиваются. Какая-нибудь поддавшая сотрудница надевает одну перчатку и орет: «Давай быстрее!»

Подкладывать на кресло тетрадный листочек, чтобы создать иллюзию гигиены, сочли излишней роскошью. Вспомнив грязную конвоирку в суде, Аня заявила, что отказывается от осмотра и будет писать жалобы, потому что «антисанитария и бардак». Сотрудница изолятора искренне удивилась: «Какая антисанитария?!»

Подследственная мхатовским жестом указала на кресло.

«Так одежду под жопу подстели!» – сотрудница даже засмеялась от ее недогадливости.

«Этой одеждой я все “собачники” и автозаки протерла уже!» – парировала Ася.

«Так выверни наизнанку! – заорала сотрудница. – Совсем мозгов нет? Быстрее давай, блядь!»

В следующий раз подследственная Никифорова доказала, что мозги у нее есть, и захватила с собой полотенце. Многие женщины последовали ее примеру. Так изолятор сэкономил еще немного бюджетных денег.

За неимением новых впечатлений мозг прокручивает нон-стопом воспоминания – именно так можно окончательно рехнуться. Многие через полгода сами верить начинают в свои сказки.

Истории, которые никому не рассказываешь, начинаются со слов: «Если бы…» За основу берется любое событие, потом вспыхивает: «А надо было…» Сложнее всего смириться с тем, что ничего не изменить. И очень, очень скучно. Однообразные длинные дни.

Чего не хватает в тюрьме больше всего? Свежего воздуха. Уединения. Возможности закричать во весь голос, когда хочется. Щелкнуть выключателем, когда свет надоест. Возможности выйти из нее – и пойти себе по набережной, чтобы руки за спиной держать не надо было. Такое с тюремной прогулкой не сравнить. Один за все время был случай, когда новенькая за ночь в пресс-хате с ума сошла – ее кипятком пытали. Она побежала от ментов, но ее никто не застрелил, как она, может, рассчитывала, чтобы человека в погонах под статью подставить, а вернули обратно в пресс. Она потом уже не разговаривала, а мычала только, должно быть, и вправду ебнулась, но тюремным-то крючкотворам по херу, под показаниями подпись теперь она всяко поставить сможет, а напишет за нее старшая. Об этом думать не хочется, очень страшно и жалко эту девочку, поэтому я вслух жалуюсь на скуку и рассказываю: вот когда я была маленькой и мы гуляли с папой, с нами вечно что-то забавное приключалось.

Ему эти прогулки, как он выражался, «в хуй не тарахтели», я же была в восторге от перспективы провести время с самым важным мужчиной в моей жизни. Гуляли мы почти всегда молча, с газетой и сигаретой. Иногда пахан проявлял внимание к моей небольшой персоне – например, катал. Зимой на санках, летом на бесплатных качелях.

Представьте себе – улица Пестеля, смеркается, снежно. Пахан с сигаретой в зубах тащит санки как осатанелый конь, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит за его спиной. Я визжу – сначала от восторга, затем от ужаса, потому что санки телепаются во все стороны, а рядом проезжая часть. Я держусь за санки изо всех сил, но все равно вываливаюсь из них; хватаюсь руками за полозья. Снег набивается в глаза, уши, за шею, под куртку – всюду. Крика уже не слышно, рот забит снегом. Когда мои пальцы разжимаются, я остаюсь на улице, а пахан уносится далеко вперед, и я его уже не вижу. Как мы вернулись домой, не помню. Я полгода потом не ходила в школу – мне поставили диагноз «двусторонняя пневмония», – сильно отстала по математике и ничего не понимала больше в ней никогда. Зато прочитала в семь лет роман Золя «Плодовитость».