Мария Панкевич - Гормон радости

Или вот как отец повел меня, пятилетнюю, в садик у музыкальной школы на Некрасова. Там была крутая качель – колесо, внутри которого были две скамеечки. Я попросила пахана покачать меня. «Сама раскачивайся, большая уже!» – проворчал он, но все же стал качать и читать газету.

Сначала мне очень нравилось на качели. Потом надоело. Потом стало подташнивать.

Я просила папу остановиться, но он не слышал. Наверное, тихо просила или он сильно увлекся чтением. Решив не отвлекать его, я выставила ногу, чтобы притормозить. Нога ударилась о железную палку и сломалась.

Вот тут я заорала так, что содрогнулись небеса. Схватив меня на руки, папа побежал в музыкальную школу – звонить маме и спрашивать, что теперь делать. Та посоветовала отвезти меня в нашу с Колей любимую травму на Мытнинской.

Вечером я лежала на диване и грустила. Было очень больно. В гости зашел папин сослуживец. Вдоволь поиздевавшись («Так и будешь теперь кривоногой!»), он ушел. Но запомнила я этот случай не из-за его пророчеств – даже в пять лет я понимала, что он полный мудила, – а потому, что пахан все слышал и не заступился за меня. Даже в тюрьме заступаются за тех, с кем образуют «семейку», то есть вместе кушают, в случае конфликтов. В нашей семье это было не принято.

«Я по жизни одиночка, – рассказывает старшей новая сокамерница, – ты, я вижу, тоже…»

Баба Наташа – «многоход». В юности в Советском Союзе она была осуждена за серию грабежей. Наказание было суровым – пятнадцать лет колонии. Она отсидела десять. Из колонии в больницу начальник увозил ее на своей «Волге». Ее освободили от отбываемого наказания по состоянию здоровья – она была похожа на живой скелет.

«Почему ты не писала кассационную жалобу? Не подавала на условно-досрочное освобождение?» – спрашивает смотрящая.

«Как-то раньше не принято это было…»

После яркой юности и колонии баба Наташа жила скромно. Любила в кожаном пальто зайти в гастроном на Литейном и выпить сотку залпом. Родила сына «для себя». Сын вырос и стал наркоманом. Сначала она просила, угрожала, боролась, лечила. Потом сама ездила с ним на такси к барыгам за кайфом – решила, что так безопаснее: по крайней мере, сына не прихватят за наркоту. Пыталась контролировать дозу. Потом терпела его побои. Сынок продавал вещи, приводил друзей, а однажды разбил ей голову и, пока она лежала в больнице, отнимал деньги у бабушки, совсем ветхой старушки.

«Иногда он просил: мама, убей меня, ну убей! – говорит она. – Вконец измучил. Толкал, оскорблял, отнял деньги, уехал, вернулся домой, вмазался и уснул. Я подошла и прямо в висок его ударила. Я же знаю, как убить, чтобы не мучился. Он сразу умер».

После этого баба Наташа позвонила своей матери и попросила скорее прийти домой. Старушка вернулась и вызвала милицию. Только она и носит теперь своей дочке передачи.

Баба Наташа осуждает маленьких ясноглазых сучек – наркоманок, которые за глюкозу готовы лизать на потеху публике. В своей камере она влюбилась в одну красивую независимую распиздяйку, которая с малолетки чалится по тюрьмам. Баба Наташа уверяет, что они чувствуют мысли друг друга на расстоянии. В камерах многоходок рождается много красивых и грязных лав-стори, настоящая «Санта-Барбара».

Ей дали семь лет лишения свободы. Сидя на бауле в транзитной камере, она писала маме список, что привезти ей в колонию. Длинный кожаный плащ смотрелся нелепо и причудливо, и маленькие сучки шепотом называли ее Матрицей.

К вещам в тюрьме начинаешь относиться совершенно иначе. Если они приходят с воли в передачах – они пахнут так вкусно, воздухом и духами, а не говном и куревом. Самая простая вещь кажется очень красивой. Их перебираешь, когда совсем грустно. А в пресс-хатах, например, с одобрения прокурорских следаков и оперов изолятора старшие свои семьи на воле одевают – за счет заключенных из семей более обеспеченных. Бьют их, и те в письмах домой пишут: «Мама, привези мне три спортивных костюма, один моего размера и два на вырост». Вещи всего лишь вещи, но в тюрьме держишься за них, здесь ничего нет, и никто тебе ничего не даст просто так.

Помню, мне маленькой понадобились осенние ботинки. Родители долго из-за этого ругались и кляли меня, что «опять лапа вымахала», но потом пахан сказал: «Пох, доча!» Мы сели на трамвай и поехали на Театральную площадь к его знакомому Алику.

По дороге мы, как обычно, молча смотрели в окно. Пахан не понимал, о чем вообще можно разговаривать с такой пигалицей, а я просто любовалась им, потому что видела редко, и молчала, чтобы не раздражать. Так было всегда.

Мы зашли в роскошную квартиру старого еврея Алика. К моему удивлению, он встал на колени и обмерил мои ступни. Мне было неловко, что человек унижается, но пахан буркнул, что Алик сапожник. Я раньше думала, что Алик вор, поэтому не поверила.

Но Алик протянул мне настоящий каталог! Там были разные модели обуви, и можно было выбрать любую приглянувшуюся – такое чудо я видела впервые в жизни.

Я выбрала полуспортивные ботиночки и себе, и младшему брату. Пахан возмущался, потому что речь шла только обо мне, а про обувь Коле разговора не было, но я уговорила его с помощью Алика, который пообещал сделать скидку.

Неделю я прожила с мечтой об этих ботинках. Даже подъебки мажоров-одноклассников не так цепляли меня, как раньше, – я думала, что, когда приду в школу в этих волшебных шузах, все залепят ебальники и будут любоваться моей летящей походкой.

Когда обувка была готова, мы опять поехали через всю Садовую. Я мечтала, чтобы трамвай шел как можно дольше – чтобы как можно дольше я могла вот так прижиматься к пахану, потому что в трамвае было полно народу и пахан не подумал бы, что я сама к нему лезу.

Я надела ботинки, они сидели идеально. Мне хотелось расцеловать Алика. В жизни у меня не было ничего красивее. Но я помнила, что лезть ни к кому не надо, поэтому схватила пакет с шузиками и уткнулась глазами в пол.

– Ну, мы пошли! – Пахан потянул на себя входную дверь и пропустил меня вперед. Я почувствовала себя маленькой леди, как в книжках Фрэнсис Бернетт.

– А деньги?! – обиженно и возмущенно спросил Алик.

Я остановилась в дверях и посмотрела на пахана. В самом деле, а как же деньги?

– Чего встала! – толкнул меня в спину отец.

– А деньги??? – закричал Алик.

Лицо папы исказилось, и он страшно заорал:

– Какие, на хуй, деньги! Забыл, как я твою жопу на зоне спас?! Как тебя отпидорасить хотели?! – и пихнул меня так, что я вылетела на лестничную площадку.

Всю обратную дорогу мы, как всегда, молчали. Я не смотрела больше на пахана, а изучала грязную Садовую за окном и думала, что вот приедем и надо будет опять делать уроки.