Павел Крусанов - Железный пар

Пока добрался по камням до воды, почувствовал себя архаром.

Встав на колено, попробовал реку из горсти – первозданный вкус, – потом опустил пластиковую бутыль в тугую прозрачную струю.

Погружаться не хотела, выскакивала пузырём, приходилось топить.

Всего было четыре бутылки, но провозился долго: набрав одну, всякий раз приходилось отогревать застывшие до ломоты руки – вода бежала прямиком с ледника.

Когда шёл к реке – играло солнце. Вернулся – небо затянула пелена. Снимать при таком свете бестолку, так что далеко от лагеря уже никто не отходил – шатались поблизости.

Позвонила Аня: у них такое солнце, что вылупились одуванчики. Поинтересовалась, почему не спрошу про сына: как он, что?

Сказал: пятнадцать лет – тяжёлый возраст. Воистину об эту пору лучшие вести – отсутствие вестей. Поэтому некоторые предпочитают собак – те редко доживают до пятнадцати.

Разумеется, тут же получил мешалкой.

От сосуда, который наполнил любовью.

Второй сосуд – сын. Он тоже был полон по горлышко. Но находился в промежутке, когда уже/ещё не понимают этого.

Вечером пастухи прогнали мимо лагеря стадо обратно в кишлак.

Однако вскоре двое пастырей вернулись. Это были пареньки лет по десять-одиннадцать. Уселись на землю невдалеке от нашего костра и принялись смотреть на нас, как в телевизор.

Фёдор предложил им чаю – отказались, взяли только карамель. И то в обмен – один из пастушков отсыпал Фёдору из кармана горсть фисташек.

Отсыпав, спросил:

– Мясо надо? Свинина.

Теперь отказался Фёдор.

Когда он вернулся к костру, я высказал удивление.

– Нормально, – сказал Фёдор. – Сами они свинину – ни-ни. А неверному продать – с дорогой душой. Берут ружье и идут в горы – тут кабанов… Сам же видел.

Пареньки по-прежнему сидели в сторонке и глазели на лагерь. Я чувствовал себя как на подмостках.

Зачерпнул из пакета карамели, подошёл к ним.

– Откуда русский знаешь? – спросил того, кто предложил мясо.

– Отес учит. В кишлаке школа, он – учител. Русский язык учител.

Я насыпал карамель в подставленные ладони одному и другому.

– А зачем тебе русский язык?

– Хочу самолёт летат. Буду лётчик. Буду учиться в Россия.

– А ты? – спросил я другого.

Второй рта не раскрыл. Надо думать, русский язык у них в школе идёт факультативом.

Фёдор у костра делился добычей.

– Знаешь, как будет фисташка по-тюркски? – спросил Глеб разглядывающего щель в скорлупке Васю.

Вася знал.

На третий день пошёл дождь. Он то частил, то редел, то набирал вес, то повисал водяной морокой.

Хляби небесные… Слова эти вызывали образ слякотного просёлка, и представлялось, что по небу можно шлёпать, как по луже, если, конечно, натянуть сапоги.

Каменных дев заволокла хмарь; стучащие по тенту капли заглушили шум реки.

Заскучав, разбрелись по палаткам.

Фёдор, подложив под спину рюкзак, полусидя/полулёжа листал в компе отснятый материал.

Послал жене sms: доброе утро, как дела у сына?

Ответила: не прощён.

Зря всё-таки оставил в Душанбе Джареда Даймонда – сейчас его учёнейшее сочинение пришлось бы кстати.

На заложенной странице автор объяснял традицию людоедства в горных областях Новой Гвинеи скудостью пищевого рациона аборигенов. Хотелось верить, что исследователь не остановится на столь дурацком заключении.

– А в горящие копи когда? – спросил из праздности.

Фёдор сказал, что заедем туда на обратной дороге из Фанских гор.

Ворочаясь на пенке, скользнул ладонью по днищу палатки – под рукой хлюпнуло. Посмотрел вокруг, пощупал – в палатке было сухо, но под непромокаемое днище определённо натекло.

Вылезли наружу.

Тонкий слой почвы, покрывавший камни, набряк от воды и расползался под подошвой. В корнях травы уже ползли струйки.

Место под палатку выбирали ровное, но небольшой уклон здесь всё же был.

Чёрт! Нет чтобы… Впрочем, тут камни – окопать палатку по периметру всё равно бы не вышло.

Фёдор позвал Глеба. Тот вылез под моросящий дождь и оценил ситуацию.

Сегодня срываться куда-то было уже поздно. Решили звонить в кишлак, чтобы утром подогнали к лагерю УАЗ.

Глеб позвонил.

Затем связались с Муродом – завтра он будет ждать нас со своим «старексом» на трассе перед Муминабадом.

Через полчаса дождь кончился. В небе появились слепящие голубые просветы, и над мокрым ущельем повисла роскошная радуга.

Ясное дело – Глеб с Фёдором поспешили.

Сказал об этом. Но наш генеральный штаб, соглашаясь со мной в душе, назад решил не отыгрывать.

Всё дело в квасцах! Плюс нашатырь и кое-что ещё, должно быть… Это теперь и моей деревяшке понятно! Прости, пожалуйста, мне маленькую неучтивость, мой прекрасный немецкий протез! Вот почему «Капитал» и Библия известны повсеместно, а Фёдоров (взял у Бодули с полки) и «Бытие и время» не прозвучали так, чтоб подчинить умы! Первые переплетали в те времена, когда мастерам служили службу правильные вещества , – когда они (мастера) использовали, так сказать, природную лабораторию горящих копей, а не аптечные химические реактивы, как в случае с последними. Именно грязь , посторонние (мнимо посторонние! в действительности – наинужнейшие!) редкоземельные вкрапления в самородной сере, квасцах, нашатыре и прочих соединениях из печки, разведённой в недрах, давали силу от природы вещам, познавшим на себе их (этих соединений) применение! Как всё разумно, складно, проницательно устроила природа! Что от неё, из первых рук, то – сила, а что от людей и фабрикации их технического безрассудства, то – пустотел и недоделка. Химические вещества природы из горящих копей, заложенные в материалы переплёта, взаимодействуют с брожением идей, заложенных в переплетаемую книгу, таким невероятным образом, что многократно усиливают в читателе готовность их, эти великие идеи, воспринять! Вместить, постичь и в высоком смысле ими заболеть ! Вот что открылось мне сегодня, как озарение, как яркий вещий сон!

А всё пожелтевшие листочки, исписанные лиловыми чернилами, – те, что лежали в книге о переплётном мастерстве! Там всё написано про копи! Мне оставалось догадаться и сообразить! Я почерк разобрал (написано уже по новой орфографии, в конце – по бумаге судя – двадцатых прошлого столетия), и тайна книжной силы мне открылась! Там многое рассказано о сере, нашатыре, квасцах, «татарской соли», которые с незапамятных времён везли с Востока в Рим, Византию, а потом в средневековую Европу (вплоть до серёдки XIX века) из горящих копей гор Буттама как главное орудие для медицины и алхимии, а также средство для обработки кож, крашения и… в помощь всем имеющим на эти средства спрос ремёслам. Эти дары земли использовали и типографы, и старые мастера переплётных дел. Инкунабулы, альдины, эльзевиры – везде шли в работу именно они, самородные соединения горящих копей. Да что там! Мастерские переплёта в Италии, Германии, Франции, Англии, России использовали их вплоть до, выражаясь прямо, гибельного научного переворота, когда вступили в дело заводы по возгонке и выжимке веществ, которые сама в готовом виде давала прежде мать-натура. Вначале я решил: пустяк, занимательная справка. Потом умом раскинул, сопоставил, и – ток ужалил – осенило! Подумать только: такая мелочь, а какой имеет грандиозный вес!