Павел Крусанов - Железный пар

Эх, вот бы достать те самородные (со следами неучтённых элементов) преобразующие вещества из кладовой хозяйственного Менделеева! Те самые, имеющие смысл, значение и силу. Достать бы только, и тогда!.. Есть у меня ещё три с половиной пачки – остались от второго тиража. Все блоки выну из обложки и вставлю в надлежащий переплёт. Его, уж не извольте сомневаться, сооружу по всей положенной величию затеи форме – в дело пойдут и вступят в отношения с идеями проекта смены человечества все минералы гор Буттама (так древние арабы в саблевидных письменах именовали эту огнедышащую местность). Сам отквасцую кожу, налажу нужный грунт для мраморирования обрезов и бумаги, нашатырём (им вроде пользуются при крашении) накрашу коленкор… И эти выразительные книги, заряженные силой вдохновения и открытий мысли и закреплённые печатью самой природы, разошлю издателям, чтоб осознали значение своей задачи и наконец пустили в массы тиражи. И принцу А., и принцу Г., и В. В. П., и министру обороны С. К. Ш., и А. Б. Ч., конечно, тоже отправлю экземпляр. И той… тому цветку сердечному из фонаря придумаю, как передать. Пускай читает у окна не только сочинения изящной выдумки, но и скрижали правды о нашей никудышной жизни, о том, как дальше всем нам быть. Ей важно и приятно будет знать, что и она… и я… такие, как мы с ней, в несовершенстве своих тел способны душой и помыслом подняться и взглянуть за окоём. И увидеть другие горизонты. Ну, и вручу в конце концов Бодуле – его давно хотел в ответственные сторсменчелы посвятить.

Про остальных – без толкований ясно, а А. Б. Ч. послать необходимо вот зачем.

Когда случалось время, много думал (бывает, что есть время у меня). И думал, если кратко, вот о чём. Книгу свою хочу распространить сперва в России, чтобы направить первой по спасительному курсу. Затем – в остальных краях, которые по следам России встанут на путь, озарённый новым смыслом, пускай о нём (пути) ни одна из далёких стран пока что не подозревает. Однако опасаюсь – одному мне, пожалуй, будет не по силам осуществить эти глобальные намерения скоро. Конечно, потомки примут эстафету и начатое дело завершат… Но. Проблема в том, как поживее запустить процесс. Сподвижники. Да, некуда деваться – встаёт вопрос о людях, разуму которых по плечу осуществить проект всеобщей смены человечества. Тут и приходит мне на ум указанная выдающаяся личность. Служитель долга до нутра костей. Человек с невиданным размахом деловитости. Взглянув на его дела, осознаёшь, что неприступных рубежей для уникальных дарований А. Б. Ч. не существует. Случись такое, что постройку коммунизма доверили б ему, то он его построил бы в два счёта! Но по той поре, когда этот вопрос (постройка коммунизма) стоял на повестке дня, А. Б. Ч. был, к сожалению, чрезвычайно юн. Поэтому сейчас, в другое историческое время, не ведая пока об истинном своём предназначении, он выбрал родом деятельности строительство капитализма на самом незаметном глазу участке малых технологий. Теперь, однако, моя книга, вобравшая в переплёт катализатор силы, откроет, наконец, ему глаза!

Понятно, что проект смены человечества (ПСЧ) – это гора из скальных наслоений с отвесными по вертикали склонами. Фронтальным штурмом этакий рубеж не взять, мало у нас для этого умелых скалолазов – тут, что ни говори, нужна особенная личность. А. Б. Ч. годится. Сражённый величавостью задачи, он, разумеется, оставит прежние игрушки, засучит рукава и примется за основное дело, ради которого он, как и я, рождён и призван драматической эпохой. В конце концов, не Лягушевич он. Хотя, пожалуй, тоже академик. Но нет, не Лягушевич, нет. (Их два теперь – тех, от кого меня колотит (достаточно лишь имя произнесть): Григорий-врач и этот – академий академик.)

Что написать ему (не Лягушевичу) в письме, которое пошлю в придачу к книге? Вопрос хороший. Напишу вот так…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Славно! Не поленился – слово в слово сохранил. Молодец, перо, и ты молодец, тетрадь, и ты, бумага! А то бывает – речь взвешенная сложилась в голове, и успокоился. Ну, а когда настало время, чтобы на месте к делу применить, в копилку сунулся – а там уж пусто! Всё, что придумал, призывая в помощь фантазию и ум, умчалось в небеса. И без возврата! Без возврата!

Утром, как только пастухи прогнали мимо лагеря стадо, приехал уазик с двумя таджиками.

Один знакомый – седой и чинный, он выручил нас на непосильной для «корейца» переправе. Второй – моложе, но не тот, что три дня назад грузил наши вещи на решётку багажника, а после ехал на крыше, – другой.

Этот другой энергично расспрашивал, откуда мы и по какому делу. Огорчился, что не из Нарофоминска. Он три года работал в Нарофоминске на стройках и, как ни странно, вынес из этого приключения приятные воспоминания. Так отслуживший срочник с воодушевлением вспоминает тугую армейскую лямку.

Он не верил, что нас занесло сюда попутным ветром без веских оснований. Переспрашивал – не понимал, как можно без необходимости сорваться с места и усвистать к шайтону на рога, бросив хозяйство, дом, родню.

Вот кто поистине народ оседлый – в ком нет желания без убедительной нужды пройти ещё не хоженым путём.

Примирила таджика с нашим легкомыслием просьба Глеба попозировать перед камерой на фоне отчих гор.

День, как назло, выдался ясный, полный прозрачной синевы и чудно преломлённого в глыбах воздушного хрусталя света. Даже каменные девы как будто помягчели и приняли слегка иные позы – приветливые и непринуждённые.

Известно – камень, бронза и иные железяки способны настроение менять. Не наблюдателю, а сами, в своём, что ли, бездушном естестве. В городе это заметно по домам и памятникам – обстоятельства погоды, времени суток и клубящихся поблизости общественных затей вызывают в них ответную реакцию, неторопливую, но для внимательного зрителя не менее отчётливую, чем ужимки легкомысленных прохожих.

Взять бронзового Достоевского, задумчиво сидящего на постаменте в месте архетипического русского надлома – между рынком и храмом. Медленные движения его металлического духа невозможно проглядеть, если часто случается бывать здесь, на Владимирской. В движениях недвижимой бронзы есть гнев на суету и милость к падшим, удивление при виде боливийцев в перьях, собирающих свистом бамбуковых флейт подаяние, и недоумение перед ежегодным карнавалом в честь того, кому он, памятник, посажен в память… Описано уже одним приметливым и ловким краеведом.

При том и сам он… нет, не краевед. Да и не памятник, а первообраз, то есть живой Фёдор Михайлович устами своего персонажа, помнится, одушевлял петербургские дома. И даже вёл с ними учтивые беседы.

Его бы, Фёдора Михайловича, и перечитать, а не вгрызаться в Даймонда.