Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– Не дурите, иначе пулю влеплю!

Из-под стола на штабс-капитана уставилось дуло. Он замер.

– Бросьте, – примирительно улыбнулся поручик, – просто мне сегодня везёт.

Где-то наверху, совсем рядом, разорвался снаряд. Штабс-капитан вздрогнул:

– Простите, барон, вам действительно чертовски везёт.

Июнь 1908

«Едут! Едут!» – бежали с околицы чумазые мальчишки с босыми, густо усыпанными цыпками ногами. Бабы, точно курицы, ахая, заметались у плетней с нахлобученными горшками. Несмотря на хлеставший дождь, вышедшие встречать барина мужики стояли вдоль улицы без шапок. Когда с ними равнялась пролётка с поднятым верхом, кланялись, крестясь вслед. Барон Алексей Петрович Лангоф возвращался в родное поместье, и на душе у него было тепло. Дождь усиливался. Пенил лужи с лупившимися пузырями, бил по размякшему чернозёму, сползавшему в канавы. А Лангоф смотрел по сторонам, и перед ним вставали картины детства. Он вспоминал, как летом Горловка утопала в сонной одури – густо цвели яблоневые сады, в пряном травяном дурмане беспрестанно цвиркали кузнечики, на клевере гудели пчёлы, как он бегал в коротких штанах по зелёному лугу, ловил сачком бабочек, которых усыплял, поднеся спиртованную вату, а после насаживал на иглу или засушивал меж страниц толстых книг. Вспомнил Лангоф и своё последнее лето в Горловке, когда стоял с отцом на ветру под распахнутым шатром синего неба. А сейчас уже глохло буйное разнотравье, незаметно желтел подточенный жарой лист, падал, изъеденный осенью. Вдали затхло бурело жнивьё, сохли подсолнухи, и небо всё чаще погружалось в серую хмарь. Пружинно выпрыгнув из пролётки, Лангоф снял широкий картуз, перекрестился. По длинным, вьющимся волосам сразу потекли струи. На глазах у всех он поднял комок грязной, раскисшей земли и, зажав в кулак, поцеловал.

Лангоф происходил из остзейских немцев, в роду у него все были военными. Отец служил в лейб-гвардии драгунском полку и вышел в отставку майором, а когда сын десять лет назад заявил, что поступает в Петербургский университет, на мгновенье онемел.

– Это имение императрица Екатерина пожаловала моему деду, – придя в себя, обвёл он рукой широкие поля Орловской губернии. – И не за то, что выводил закорючки!

Алексей Петрович стоял, опустив голову. Сейчас отец станет перечислять заслуги предков, напоминать, как один из них лихо протыкал шпагой турок, взяв в плен агу, а другой под Севастополем командовал артиллерийской батареей.

– И титул нам не за бумажки пожалован, – горячился старый барон, задирая голову, так что были видны торчавшие из ноздрей волосы, – и земли нам даны, считай, пол уезда…

– А знают наши края из-за «Леди Макбет Мценского уезда», – вставил сын, когда отец переводил дыхание.

Пётр Лангоф остолбенел. Ветер двоил его клокастую бороду.

– Так ты что же, в писаки подался?

Сын промолчал, упрямо выпятив подбородок.

– Не бывать этому! – по лошадиному топнул Пётр Лангоф и, повернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь, размахивая руками, будто срывал невидимые яблоки, которые швырял оземь. Дорога вонзала жало в черневшую пахоту, уходя потом в крутояр, скрывавший холодную быструю реку, и старый барон скоро исчез из виду. Лангоф ещё долго стоял посреди поля, словно пугало, отгонявшее птиц, катал во рту бурьянную былинку, время от времени перекусывая её острыми зубами. Вернувшись в усадьбу, он уже твёрдо решил уехать наперекор отцу.

Но старый барон был отходчив и через день со вздохом благословил сына.

– А как же военная служба? – сделал он последнюю попытку на прощание.

– Потом, – примирительно улыбнулся сын. – Потом.

Но оба знали, что потом не наступит никогда.

«Какая, однако, глупость», – бормотал старый барон, глядя, как вздымает пыль карета, везущая наследника в Петербург.

О матери Лангоф знал очень мало. Что заставило её выскочить за мужчину, годившегося в отцы? А после столицы поселиться в глуши? В деревне шептались, будто у неё были трудные роды, длившиеся всю ночь, а под утро она лежала бледная, обескровленная, глядя на завёрнутого в пелёнки ребёнка с тупым равнодушием. Придя в себя на другой день, она увидела в зеркало своё осунувшееся, подурневшее лицо, потухшие глаза и почти возненавидела вывалившийся из неё слизкий комок. Радость материнства обошла её стороной, она стала раздражительной и угрюмой. Поправлять здоровье молодая мать отправилась на воды в Германию и там сошлась с местным бюргером, прислав короткое письмо, в котором сообщала, что в Россию больше не вернётся. Получив письмо, Пётр Лангоф растопил камин и побросал в огонь платья, документы о венчании и фотокарточки, оставив одну, с которой смотрела статная девушка в кисейном платье, подметавшем пол. Густые, сросшиеся брови делали её лицо серьёзным, но это искупала широкая улыбка с ямочками на щеках. Её черные, как смоль, волосы были собраны в высокий пучок. Такой, неподвластной времени, она и врезалась в память Алексея, украдкой залезавшего в стол к отцу и подолгу рассматривавшего фотокарточку. С тех пор о матери ничего не было слышно, а в Горловке её имя стало под запретом. В кормилицы Алексея определили крепкую, деревенскую бабу, у которой было пятеро детей, так что не переводившееся молоко, сочась, оставляло следы на светлой кофте, а в няньки румяную молодайку, после бегства жены помогавшую отцу по дому и раз в неделю делившую с ним постель. Отец воспитывал Алексея один, но позже нанял гувернёра из Петербурга, совершенно не говорившего по-русски француза, и учителя фехтования, жилистого, черноволосого итальянца, считая, что его искусство не столько развивает телесно, сколько закладывает в ребёнке мужество. Делая молниеносные выпады, итальянец имел обыкновение повторять: «Кто много думает, мало делает», а, выбив из рук рапиру, приставлял к груди свою: «А кто делает – не думает». Отцу это не понравилось, он вызвал итальянца на разговор, долго распространялся о педагогике, а когда тот с недоумением выслушав, рассмеялся в лицо, повторив свою присказку, прогнал. Так оружие в жизни Алексея Лангофа заменили книги. Читал он хаотично и бессистемно, ознакомившись с домашней библиотекой, стал бесцельно слоняться по имению, всем своим видом демонстрируя скуку, так что отцу пришлось выписывать книги из Мценска. Француз был доволен, уверяя, что ребёнок далеко пойдёт, и барон смотрел на сына с тайной гордостью. Он мечтал увидеть его на военном поприще, сделавшим блестящую карьеру, но все его надежды в одночасье разбились.

В университете Лангоф учился на философском факультете, получил сведения о математике и естественных науках, а продолжил образование за границей. Там он издал пару романов, по одному в Англии и Франции, впрочем, не пользовавшихся успехом. Это его не смутило, и с упорством, свойственным его роду, он продолжил трудиться над третьим, где снова писал о том, что волновало его самого, а не публику. Это могло бы стать вечной ошибкой, если бы однажды, осознав это, он навсегда не забросил чернильницу. В Париже Лангоф жил на бульваре Инвалидов, проводил дни в праздном шатании по кафе, модным салонам и пустой болтовне с художниками на Монмартре. Худощавый, приятной наружности, Лангоф легко заводил интрижки с доступными, жизнерадостными француженками, называвшими его «mon ami Alex-Piere». Впрочем, эти романы не несли ничего серьёзного. Там же он пристрастился к морфию, который покупал в аптеке напротив своего дома и которым гасил приступы ностальгии, проявлявшейся во внезапной беспричинной раздражительности. К этому времени пришло известие, что взбунтовавшиеся крестьяне убили Лангофа-старшего, а усадьбу, разграбив, сожгли. В телеграмме сообщалось, что кувалдой сбиты тяжёлые чугунные цепи, охранявшие фамильный склеп, а надгробия повалены. «Откуда столько ненависти?» – недоумевал Лангоф. Он гулял по парижским улицам, на набережной Сены долго смотрел с моста на бежавшие внизу воронки, сплевывая в тёмную, глубокую воду. По мосту расхаживали пёстро одетые парижане, Лангоф спиной чувствовал исходившее от них веселье, от которого делалось ещё грустнее. Вместе с холодом тинной воды к груди подбиралась тоска. Повернувшись к гулявшим, Лангоф, не таясь, смахивал слёзы и не понимал, что здесь делает. На другой день он собрал чемоданы и выехал в Россию.