Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– Погадаешь? – весело спросил Лангоф, когда она уже исполнила романс.

– Всё расскажу, только ручку позолоти, – пробормотала цыганка обычной скороговоркой, однако несколько смутившись.

– Че-аек, шампанского! – крикнул Лангоф, протягивая вперёд ладонь, точно за милостыней. – Ну, красавица, весь я твой.

Мара долго водила пальцем по ладони. Потом резко её отбросила.

– Нет, не буду гадать.

– Что же ты там увидела? Свою любовь?

Лангоф рассмеялся. Он нравился женщинам и знал это.

– Вот ещё глупости! – покраснела Мара.

У столика с бутылкой шампанского вырос Чернориз. Внимательно посмотрел на Лангофа, перевёл взгляд на Мару и произнёс одно-единственное слово:

– Зазноба.

1909

Весна. Оттепель. Солнце уже прожигало в небе огненную дыру, на свалявшемся снегу припекало. Кое-где залысинами набухла земля с рано зазеленевшей травой. По распутице двуколка Лангофа вязла в прело пахнувшей грязи, так что приходилось кликать помощь. Деревенские хватали под уздцы гнедую кобылу, тащили вперёд, толкая сзади колёса. От проворных стрижей, ранних жаворонков и усеявших поля грачей в онемевшую за зиму душу возвращалась жизнь. Наблюдая за стройкой, Лангоф часто отходил на пригрев, сбросив тужурку на распухшую землю, садился и, прикрыв глаза, подставлялся ласковым лучам. Ему делалось радостно и тепло. Размягчённый, он слышал, как стучат топоры, повизгивают пилы, как лениво и беззлобно поругиваются рабочие, и жизнь, как в детстве, представлялась ему ровной и беспечной, будто дорога, по которой его везёт опытный кучер, а вся его забота – смотреть по сторонам или тихо нежиться, свернувшись в углу.

– Ну что, братцы, за лето управитесь? – в который раз осведомился Лангоф у пожилого, вислоусого бригадира.

– Должны, – ломая шапку, перекусил тот ус. – К яблочному спасу.

Неторопливо стекали недели, наполняя жизнь доверху, точно ведро, подставленное в дождь под крышу. Вечерами Лангоф уезжал на постоялый двор, спустившись в трактир к Маре, слушал её страстный голос, а ночи проводил в её одиноком, неказистом доме с сохнувшим на верёвке женским бельём.

– Не боишься, что муж нагрянет? – как-то спросил он.

– Не боюсь, касатик, – прижалась горячим телом цыганка. – Он же сам виноват.

– Это ещё почему?

– Одну оставил, а вернётся, я и тебя защищу.

Чувствуя, как она дрожит, Лангоф рассмеялся.

Однажды барону пришло в голову разыграть Чернориза. Давя в кулаке восковой стержень оплывавшей свечи, он спустился под лестницу, в тёмный, пропахший сушившимся луком чулан, в котором Данила проводил ночи на дощатом, опрокинутом набок сундуке, наспех застеленным прелой соломой. Укрепив свечу в щели на сундуке, Лангоф отступил за шерстяной полог, отделявший садовый инвентарь, подождал, пока глаза привыкнут к слепящей мгле, и, звякнув граблями о стену, громко спросил, как ему казалось, замогильным голосом:

– Откуда ты знаешь будущее?

Вскочив, Данила, растерянно заморгал, не понимая, о чём его спрашивают. Боясь совершить ошибку, он молча болтал ногами на сундуке, пока Лангофу это не надоело.

– Вот дурень! – вышел он на свет с широкой мальчишеской улыбкой. – Дострою усадьбу, переедешь ко мне?

Данила посмотрел ясными, васильковыми глазами, в которых не было удивления. «Всё так и будет», – читалось в них, и Лангоф неопределённо хмыкнул:

– Ну-ну.

Освящать усадьбу приехал сельский священник. Брызгал водой, окропляя стены и пол, дымил, занося в каждый угол кадило. Новоселье Лангоф справлял с рабочими, которым щедро заплатил, и они, встречаясь глазами, маслили его взглядом.

– Многие лета! – невпопад гнусавил за столом батюшка, тянувшийся за разносолами. В руке у него плескалась водка, он был толст и, подоткнув рясу, занял полскамьи. – Надо бы теперь хозяйку молодую, чтобы дом держала.

– Дом без хозяйки, что страна без царя, – крякнув, поддержал его вислоусый бригадир.

– На это дело сам бог благословил, – пьянея, жевал мысль священник. – И царь велит плодить подданных…

Вокруг стоял запах пота и чеснока, которым приправляли блюда, рабочие икали, густо дышали водкой. Лангоф уже пожалел, что устроил застолье, он слышал обрывки разговоров и не понимал, что общего у него с этими людьми, которые всё больше его раздражали.

– От бога до помазанника один шаг, – вдруг зло брякнул он. – Вам-то святой отец положено: любая власть от бога – люби её до гроба. А остальные чего поддакивают?

Оттолкнув стол, Лангоф вышел. День уже клонился, за рекой садилось багровое солнце. Выкурив на крыльце сигарету, Лангоф услышал, как смолкнувшие было голоса зазвучали с новой силой. Спустившись, он выпряг из двуколки гнедую кобылу и, жаря её плетью, ускакал в степь.

По черневшему небу плыл молодой месяц. Под копытами плакала росой начавшая уже желтеть трава. Лошадь шла рысью, разоряя сусличьи норы, гнезда диких уток, пока не встала разгорячёно хрипя. Лангоф, припав к гриве, задремал. Во сне он увидел себя ребёнком, который ночью заблудился в степи. Висли тяжёлые тучи, побрызгивал дождь. В стогах, похожих на избушки, прело сено, источая тягучий дурманящий аромат. Раскинув руки, ребёнок брёл наугад, его губы беззвучно шевелились, моля о помощи. Но вокруг – никого! От жалости к себе Лангоф закричал.

К его возвращению дом, стоявший с распахнутыми настежь дверями, уже опустел, рабочие разбрелись кто куда, некоторые, свалившись в кустах, пьяно храпели. Не слезая с лошади, Лангоф поскакал к Маре.

Горловка – деревня небольшая, полтораста душ. Крестьяне, два столяра, лесопилка. Вечно чумазый печник, перекладывающий на чердаках кирпичи «борова» и заодно чистивший дымоходы. Бабы в цветастых косынках, рано отгуляв молодость, рожали исправно, и, несмотря на то, что треть новорожденных не доживала до года, дворы ломились детворой. Жила в Горловке и столетняя хромая старуха, заставшая царствование Александра Первого. Её имени никто не помнил, да она и сама его забыла, а все звали Двужилихой. Сухонькая, в чём только душа держится, Двужилиха вставала ни свет ни заря, копалась в огороде и целый день сновала по деревне, громыхая вёдрами, выгоняла за околицу коз или, нацепив чистый платок, шла за пять вёрст на молебен в соседний храм.

– Долго живёшь, Двужилиха, – приветствовал её Лангоф, свесившись с двуколки. – Как удаётся?

Сдвинув платок, старуха оттопырила ухо:

– Не слы-ышу.

Лангоф повторил громче.

Морщинистое лицо расплылось, превратившись в печёное яблоко.

– Так колтыхаться надо, батюшка, колтыхаться…

«Надо ли? – отъезжая, подумал Лангоф. – А впрочем, надо, иначе сойдёшь с ума, и мы свой век доколтыхаем».

Лангоф открыто содержал Мару. Она больше не выступала в трактире при постоялом дворе, целыми днями просиживая у окна в ожидании двуколки, запряжённой гнедой кобылой. Лангоф дарил ей пёстрые платки, цветастые платья и коралловые безделушки.