Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

А Чернориз совершенно прижился в Горловке, напрочь забыв своё прежнее место. События, отстоявшие от сегодняшних на вытянутую руку, уже скрывались для него в тумане, тонули во мраке неизвестности, точно их никогда и не было. Это была компенсация за его дар. Глядя на него, Лангоф часто думал, что в будущем все станут похожи на Чернориза. Память укореняет, не позволяя целиком отдаваться настоящему, не разрешает глядеть только в будущее, на которое, в отличие от прошлого, ещё можно повлиять. Не оглядываться назад – вот к чему призывает рациональное мышление. Прошлое – это ядро, превращающее в каторжника, в заложника бесполезных воспоминаний, жить прошлым значит умереть до срока. «Сердце будущим живёт, – кивая головой, повторял Лангоф и думал, что настоящее – не строгая граница между прошлым и будущим, что это не постоянно проходящий миг, что оно растянуто во времени, размазано, включая в себя вчера, которое держится в памяти, так как ещё связано с сегодня, и завтра, на которое составляются планы, что настоящее – это то ближайшее время, которое находится в области воспоминаний и расчётов. – Вот и вся времён связующая нить».

1910

Лето выдалось жарким. В синеве млели редкие облака, по обочинам рдели маки, а над подсолнухами стояла жёлтая марь. В июле по соседству с Горловкой поселился князь Протазанов, англоман, разбивший у себя в поместье площадку для гольфа. Его род, некогда знатный, захудал, но это никак не сказалось на отпрыске, любившем пожить на широкую ногу. Ежедневно князь устраивал роскошные приёмы, а в назначенное время шёл играть в гольф. Компанию ему неизменно составлял его дядя, отставной генерал, сухой крепкий старик с желчными губами. Этому не могли помешать ни тучи, ни дурное самочувствие, ни экстренные новости из Петербурга, где у князя было много родни среди придворных. Лангоф счёл необходимым, нанося визит, подарить ему клюшку для гольфа, в который сам не играл. Было утро, день обещал выдаться чудесным, они объезжали верхом княжеское поместье, которое простиралось, сколько хватало глазу, и, несмотря на захиревшие хутора и поля, поросшие бурьяном, производило сильное впечатление, не уступая в размерах карликовому европейскому государству. Дела у Лангофа в последнее время шли неважно, и он пребывал в мрачном настроение, которое было особенно заметно на фоне безмятежного веселья Протазанова. Говорили о погоде, перебирали общих знакомых и местные сплетни.

– Говорят, вы живёте с цыганкой, – вдруг сказал Протазанов, скрестив узкие ладони на облупившейся луке седла. – И каково это?

– Что именно? Вас интересует, закатывает ли она представления?

– Что-то вроде этого.

– Не больше, чем другие женщины.

Протазанов рассмеялся.

– О, да жизнь – театр, только над трагедией в нём смеются, а над комедией плачут.

Лангоф посмотрел серьёзно.

– А вы сидите в первом ряду и равнодушно хлопаете?

– Угадали, барон.

Лангоф глубоко вздохнул.

– Напрасно рисуетесь, князь, не поможет. – Натянув поводья, Лангоф сбавил ход. – Жизнь бессмысленна, а умирать страшно. Вот и вся правда. Раньше хоть честно признавали это, Ницше вон заглядывал в бездну, а теперь книги пишут, чтобы забыться. Вдобавок еще синематограф изобрели. Если так пойдёт, через сто лет останутся одни болваны.

Протазанов поднял бровь.

– А что вас удивляет? – уловил его движение Лангоф. – Развлечения не только развращают, но и отупляют, Достоевский прав, глубоким делают страдания. Но кто их хочет? Разве что мазохист.

Протазанов пожал плечами и, подняв руку с нагайкой, загородился от солнца:

– Думаю, в роще английский парк разбить, аллеи, беседки, уже выписал из Лондона ландшафтного архитектора.

– Да-да, – пропустил мимо Лангоф, глядя вперёд под лошадиные копыта. – Цивилизация идёт путём забытья, боюсь, наши потомки будут поверхностными, как курсистки, и пуще всего будут бояться задуматься. Нашей железной цивилизации всё меньше нужен человек, которого вполне может сменить машина. Вот и придут вместо нас какие-нибудь работящие марсиане, как у Уэллса, и наступит царство автоматов. Вижу, вам неприятно?

– Отчего же, весьма любопытно, вам бы книги писать.

– Зачем? Чтобы стояли на полке у какого-нибудь болвана?

Протазанов скривился. Суходол, изрезанный буераками, лохматила дикая заросль бурьяна. Под копыта стелился высохший татарник. Помолчав, Лангоф продолжил, точно говорил с самим собой.

– Это древние всегда помнили о смерти, мимолётности бытия, оттого искали славы и жили жадно, а скоро любое напоминание о бренности сделается неприличным. Будут говорить о чём угодно, только не об этом.

– Оставим это церкви.

– А что церковь? Тоже обещает жизнь вечную.

Протазанов передёрнуло.

– Помилуйте, барон, утро дивное, а вы мрачность разводите. Я уже битый час слушаю про потомков, на которых мне плевать. Давайте возвращаться, отобедаем, а потом меня ждёт дядя, у нас игры. Присоединитесь?

Не дожидаясь ответа, Протазанов хлестнул лошадь и, поднявшись на стременах, поскакал к усадьбе.

Оставшись один, Лангоф спешился. Взяв лошадь под уздцы, медленно двинулся к себе через лес. Его мысли перескакивали с предмета на предмет, он вспоминал ускакавшего Протазанова, думал о Черноризе, которому открыто будущее, и не понимал, как всё устроено, а главное, почему наши предположения принимаются за очевидную истину. «Мы всегда исходим из опыта, но то, что солнце вставало миллиарды раз, не гарантирует завтрашнего рассвета, – рассуждал он. – Однако мы безоговорочно верим, основываясь на прошлом, и, в сущности, живём привычкой. Поэтому всё, что случается, случается для нас неожиданно».

Лангоф сидел на бревне и, стегая плёткой по сапогу, смотрел, как ветер кувыркает палую листву.

Лес в Горловке редкий, березняк да ольховник, зато грибов по осени не счесть. Лангоф разрешил собирать их безвозмездно, как и ловить удочкой рыбу в помещичьем пруду. Крестясь заскорузлыми пальцами, крестьяне признательно кланялись, и Лангоф опять видел на лицах так раздражавшую его рабскую угодливость. А однажды светлой лунной ночью местный урядник, крепкий, жилистый, повидавший виды мужчина, клявший барские нововведения, которые «ясное дело, ни за что добром не кончатся», поймал троих горловских, тянувших по пруду мелкий ячеистый бредень.

– Вот мерзавцы, всех мальков переловят – погибнет пруд! – пригнал он виновных в усадьбу. – Их воровскую природу не переделать!

Натянув наспех сапоги, Лангоф, ещё сонный, вышел на крыльцо.

– Говорил же, барон, с ними добром нельзя, – кричал урядник, подталкивая нарушителей в спину. – Винитесь теперь перед барином!

Крестьяне упали на колени.

– Прости, кормилец, Христом богом молим!