Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Я стояла с букетом роз.

– Потанцуем?

– Ты же знаешь, я не умею.

Он стал настаивать. Взял за локоть. До сих пор стыдно за свой грубовато пьяный смех. Что на меня нашло? Может, я просто перебрала? Или виноват хрупающий каблук, на котором качало, как на море в шторм? Он пробовал отвезти меня домой. Как это благородно с его стороны! Или хотел заняться со мной любовью? Во всяком случае он легонько шлёпнул меня ниже спины, не оставляя сомнения в наших отношениях. Не знаю, что мне взбрело: выдернув руку, я дала пощечину. Вокруг все замерли – и танцевавшие, и оживлённо говорившие, и рассыпавшиеся по полу розу.

А всё же хорошо, что мы расстались!

Его губы, как и тогда, беззвучно шевелятся. Умер ректор? Какая жалость! Впрочем, он был уже совсем стареньким. Я понимаю его девятым чувством, и мне противно оттого, что я сюсюкаю, что вру – гадкий, противный старикашка с идиотской улыбкой на морщинистом лице, делавшей его похожим на обезьяну. Хоронили всем университетом? Так и должно быть, он был воплощенной добротой, знала бы, пришла обязательно, жаль…

Я вспоминаю:

Меня только что научили считать. Подставив табурет к окну, я залезла на него с коленками и, упершись локтями в холодный подоконник, пересчитываю свои пальцы, пешеходов на улице, звёзды на ночном небе, сколько осталось в нашей семье, когда умерла бабушка. Вчера на кладбище моросил дождь, и сырая земля налипала на лопаты. По небритым щекам могильщиков стекали ручьи – пот или вода, никак не могла понять я, – они угрюмо ворочали комья чернозёма, всё больше мрачнея, точно хоронили их, а не нашего родственника. Застучали молоки. Я стояла под зонтиком, сжимая руку отца, и считала, сколько гвоздей уйдёт на драпированную чёрным бархатом крышку. «Папа, а гробы заколачивают, чтобы покойник не убежал?»

Боже, какая я дура!

И бесчувственная.

Мы прощаемся.

– Увидимся?

– Обязательно.

Я улыбаюсь, я рада, что не вышла из роли. Мы обмениваемся телефонами, но оба знаем, что не позвоним.

Я иду домой.

Я больше не вспоминаю Под душем намыливаю голову яичным шампунем – он не щиплет глаз, я до сих пор не изжила детских страхов, – тру мочалкой шею, плечи, бедра, бесконечно долго, бегемотиха, которой воды требуется в несколько раз больше, чем обычной женщине, и тихо напеваю:

Отправив её под душ – из игры надо выходить корректно – Устин отправил себя на улицу. Был вечер, фонари двоили его тень, а лужи замерзли, хрустя под ногами колючей жижей. Мысли путались, стараясь сосредоточиться, Устин пытался о чём-нибудь думать, например, о том, что бы ещё сказал жене во время их разговора, когда перечислял её иллюзии. «Ты живёшь будущим, для тебя оно – неопределённость, которую слагают надежда и страх, именно поэтому ты терпишь настоящее. – И потом незаметно перешёл бы к своему оправданию: – А я знаю будущее наперёд, до деталей, точно оно уже состоялось – все наши ссоры, примирения, походы в супермаркет, утреннее бритьё, разговоры о ценах, деньгах, политике, нет, переживать это дважды невозможно. – И далее скороговоркой, чтобы не перебила, не ушла, хлопнув дверью: – Пойми, дорогая, мне невыносимо скучно, я должен иметь выбор, иногда становиться другим, быть изменчивым, как Протей…» «Протей? – уже поворотившись, удивится она. – Кто это?» Вместе с любопытством обнаружится ещё одна грань, разделявшая их – получившего кое-какое образование от невежды, но он, сделав над собой усилие, не стал бы заострять на этом внимание, терпеливо объяснив, кто такой Протей, плавно перешёл бы на свои школьные занятия, когда на уроках арифметики его учили считать. Он рассказал бы, что с тех пор ведёт свои подсчёты: «Двадцать тысяч раз застелить кровать, почистить зубы и посетить туалет, произнести десять миллионов слов, не сказав ничего нового». «Дурацкие подсчёты! – отмахнулась бы жена. – От них болит голова, и можно свести счёты с жизнью». О, моя прелесть! Ты очаровательна, в тебе столько жизненной силы, слепой воли, инстинктов, жажды существования! Дай я обниму тебя, может, часть её перейдёт ко мне? Но жена бы всего этого не сказала. Она заперлась бы в ванной, включив кран, чтобы его не слушать. И всё бы повторилось, как встарь. Или нет? Как теперь узнать? Жаль, в прошлое нельзя, задним числом ввернуть последнее слово, вставить в разговор свои «l’esprit de l’escalier» [1]. Может, это на что-нибудь повлияло? Может, будущее потекло бы по одному из других рукавов? И жена бы, фыркнув, не показала свою узкую спину? Если бы он изменял прошлое, настоящее было бы другим. Ах, если бы! Почему он всегда строит планы и всё остальное, основываясь на «если бы»? И почему живёт как если бы…

Этот ход мыслей указал Устину новый маршрут – домой идти уже не хотелось, и он свернул в ближайший игровой клуб.

Я сижу за стойкой с надкусанным бутербродом и банкой колы – бармену кажется, что я стою, – и меня не покидает чувство давно виденного.

Да-да, определённо déjа vu!

Этот пустующий бар, по столикам которого пляшут солнечные зайчики, этот пустой разговор, который от нечего делать поддерживает бармен, его переброшенное через плечо полотенце, край которого смахивает крошки от моего бутерброда, когда он протирает над стойкой сухие бокалы – тоже от того, что ему нечем больше заняться, – его улыбка, которую он нацепил, как намордник, чтобы, не дай бог, не сболтнуть лишнего, всё это кажется мне чрезвычайно знакомым, и от того, что я не могу вспомнить, когда я была здесь раньше, у меня чешется нос. Повернув голову, я узнаю телевизор в углу, лицо политика на экране. «Каков болтун!» – перехватив мой взгляд, скажет сейчас бармен. «Все политики мерзавцы» – отвечу я.

– Каков болтун! – говорит бармен.

– Все политики мерзавцы.

Он пожимает плечами.

– Трудно, конечно, попасть во власть и не замараться.

– Невозможно.

Бармен соглашается. Но в глубине, я вижу, шокирован.

– Мафия, – добиваю я, тыча в экран сигаретой. – Они все – мафия.

Бармен снимает полотенце с плеча. Кладёт на стойку. Сейчас, я знаю – откуда? – он выключит телевизор. И тут разражаюсь целой тирадой.

– Что мы говорим, когда говорим? И что понимаем, когда понимаем? Вы никогда над этим не задумывались? В языке животных и дикарей преобладают существительные и глаголы, он создан для взаимопонимания и совместного труда. Это язык Бога. Но с развитием цивилизации язык всё больше засоряется, замусоривается, захламляется, наряду с конструкциями, позволяющими передавать оттенки настроения, выражать сложные мысли, в нём появляется множество ложных ходов, ловушек, пустых фраз, призванных скрыть, дезавуировать, завуалировать истину, чтобы, так или иначе, извлечь выгоду. Двое, ведя диалог, могут бесконечно блуждать в его лабиринтах, но так и не встретиться. Особенно, если один этого не хочет. А как этим пользуются различные проходимцы! Болтуны-политики, часами говорящие так, что извлечь смысл из их слов невозможно. Сказано: «И будет ваше „да“ – „да“, а „нет“ – „нет“, остальное же – от лукавого». Однако язык всё больше становится языком дипломатов. Он ставит целью запутать, обмануть. Поэтому для взаимопонимания вырабатываются особые субъязыки – математический, философский…