Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Устин вспоминает:

Или другой случай. Я присутствовал на чьём-то юбилее, теперь уже не вспомнить, хозяин принимал весьма радушно, его жена порхала от гостя к гостю, точно бабочка с цветка на цветок, заводила непринужденные разговоры, и всё равно царила какая-то напряженность, ещё не закончилась официальная часть. Все стояли с поднятыми бокалами, не садясь за стол, и поочередно произносили тосты, один остроумнее другого. Они изощрялись в комплиментах, скрытой лести, исчерпав, казалось, все возможности. Я был растерян. Скоро очередь дойдёт до меня, надо бы заранее придумать, что говорить, а мне, как назло, ничего не шло в голову, и знал я только одно – сказать мне совершенно нечего. У меня задрожали руки, так что вино перелилось через край, я почувствовал, как спина покрылось липким потом, как его ручейки стекали по позвоночнику, мне казалось, все заметили мою нервозность, и от этого смутился ещё больше. Оставалось трое. Ораторы заливались соловьями! Двое. Ещё не поздно, поставив бокал, уйти. Но это выглядело бы оскорблением. Один! Я был близок к обмороку. Сейчас все взгляды будут прикованы ко мне. И тут, когда предоставили слово, меня осенило – это всё уже было, и юбиляр, и гости, и моё выступление. Сейчас я просто вспоминаю, как, поборов выросший до гигантских размеров страх, произнёс блестящую речь, в которой превзошёл себя. О чём я говорил? Ах, ну конечно, перечислил заслуги юбиляра, список которых оказался длиннее списка кораблей, приплывших к Трое, потом обрисовал достоинства прекрасного семьянина – заботливого отца и любящего мужа, – коснулся – как же без этого? – его политических взглядов, отличавшихся бескомпромиссностью, бескорыстного служения отечеству и вошедшей в анналы честности. Дело оставалось за малым – вспомнить его имя. Как называл его предыдущий оратор? NN? Точно!

Поздравить его под конец с юбилеем? Это было бы слишком банально. И в конце я поздравил собравшихся, удостоенных чести быть приглашёнными к такому человеку, имеющими счастье выразить ему своё глубокое почтение! Когда я смолк, мне аплодировали. Ещё бы! После такой речи попробовали бы только промолчать! Растроганный хозяин долго тряс мою руку, порываясь обнять, хлопал меня по плечу и не отпустил, прежде чем ни выпил со мной на брудершафт…

А было ещё и такое. (Об этом Устин не любит вспоминать, а если случается, думает о себе в третьем лице).

Он читал новостную ленту, пестревшую лесными пожарами, массовыми убийствами в Африке, этническими конфликтами, маньяками, серийными убийцами и, в качестве главных событий – любовными похождениями «звёзд», и вдруг испугался. Ему показалось, что мир, как слепой, который бредёт в тоннеле своих страхов, принимая за свет огни святого Эльма, вспыхивающие на мачтах телевизионных башен, стоит на краю гибели. Мифы, которые раньше рождались, чтобы защитить, теперь, сорвавшись с привязи, завели к бездне. Ощущение этого было невыносимым, задыхаясь, он дёрнул воротничок и стал, как гусь, крутить шеей.

И тут перестал существовать.

Отстранившись от человека, погружённого в сводки новостей, он вдруг увидел мир из бесконечной дали, с высоты своей глубокой, глубокой старости, которую тоже отчётливо представил, когда вместо всех органов чувств остаётся лишь одно внутреннее зрение, мир, населённый детьми, годившимися ему в праправнуки, наивными, шумными, злыми, совсем недалеко ушедшими от своих предков по эволюции. Их возня, такая жестокая вблизи, выглядела жалкой, а стремление залезть друг другу на голову вызывало смех. Он глядел на Землю из будущего, точно со звезды, до которой только теперь с огромным опозданием дошёл её свет, и её мегаполисы казались ему детскими городками, где всё происходит понарошку – не всерьёз рождаются, любят, ненавидят и умирают, – где жизнь, будто карусель с размалёванными лошадками, крутится всё быстрее и быстрее вокруг неподвижной оси, и только поэтому кажется, что она не стоит на месте.

Свой космический взгляд Устин изложил в большой статье, которую написал одним махом. В ней говорилось, что человечество – детская куча мала, что живёт оно иллюзиями, которые строят СМИ. Странно не то, что его КПД такой низкий, а он совсем не высок, странно, что он отличен от нуля. Разве извечная игра в царя-горы не отнимает все силы? Разве человечество может повзрослеть? Вернее будет предположить, что оно рано или поздно, как ребёнок с огнём, доиграется со своими техническими достижениями!

В статье прогнозировалась вселенская катастрофа – экономический кризис, мировая война или новый потоп. Он подписал её псевдонимом «Мафусаил Лжебог» и отправил в солидный журнал.

Устин бил в колокола, надеясь, что статья заставит задуматься, обратив на себя внимание, но вместо этого в редакторской среде обрёл репутацию психопата.

Устина это не смущает.

Он давно знает, что психопат. Знает, что играет множество ролей. А от того, что одна из них раскрыта, ничего не поменяется, разве он продолжит исполнять остальные с особым рвением.

Месяцы тянутся журавлиной стаей, но время ничего не меняет. Устин по-прежнему ходит в клуб, а его жена, встречаясь с Платоном Грудинным, недоумевает.

– И что он в ней нашёл? Ходячая колокольня! Тоже мне бог, влюблённый в своё творение!

Грудин не знает, что сказать. Но промолчать ему мешает профессия.

– Это не психическое расстройство, в известном смысле даже не болезнь.

Посчитав долг выполненным – что ещё нужно от психиатра, кроме утешения? – Грудин делает паузу, надеясь, что дальнейших расспросов не будет.

Но жена Устина любопытна и так просто не отстанет.

– А что же это такое? Любовное помешательство?

– Комплекс Пигмалиона, – сходу парирует Грудин. – Симптоматика давно изученная.

Это производит впечатление, и Грудину не приходиться извлекать из арсенала тяжёлые фугасы: «Искажение в развитии либидо» и «Сексуальная перверсия». Он побережёт их для следующего раза. А в том, что разговор скоро повторится, сомневаться не приходилось, для этого не нужно быть ни гадалкой, ни психиатром.

– А это пройдёт?

– Что это?

– Ну, его сексуальное влечение.

– Синдром Пигмалиона? Несомненно.

Эх, Грудин, Грудин… Разве тебя не учили, что врать не хорошо?

А через неделю, свидания происходили строго по средам, психиатр, упреждая события, вернулся к разговору сам.

– А почему бы тебе не сходить с мужем в клуб? Может, стоит ему помочь, погрузившись в его – э-э – мир?

Глаза у жены Устина округлились.

– Ты это серьёзно?

– Вполне. Проникаешь в его психологическое поле, берёшь за руку и выводишь из опасной зоны.

– Вот именно опасной! Хочешь, чтобы я сама чокнулась? Нет уж, уволь! Довольно того, что раз с ним ходила, видела его дылду…