Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Обушинский виновато улыбается.

– Толстовщина, как говорят редактора. И длинно.

– Много они понимают!

Устин Полыхаев соглашается. На своём веку он повидал множество редакций и вынес из своего опыта одну непреложную истину: «Издают невежи, издаются шарлатаны». И всё идёт своим чередом, мир тихо катится к чёрту.

Устин пишет в стол, а Обушинский, ревниво следит за своими немногочисленными публикациями. Устин этого не понимает. Тоже мне, буддист! Но пусть, всё остаётся, как есть.

Обушинский талантлив.

Обушинский не признан.

Обушинский тщеславен.

Что стоит за его жаждой известности? Страх перед исчезновением? Подсознательная борьба со смертью? Таким вопросами задавался бы Грудин. Но Устин не психоаналитик, ему это кажется смешным. Днём раньше, веком позже, какая разница, раз все обречены на забвение.

Устин думает:

Я представляю себе Устину, считая, что хорошо её знаю. Устина думает, что, представляя себе Обушинского, знает, о чём он думает. А Обушинский уверен, что видит насквозь Устина Полыхаева, героя своего романа, прототипом которого служу я.

Получается замкнутый круг, дурная бесконечность.

Устин думает:

Человек, который носит мою фамилию, женат, живёт гонорарами и проводит дни в клубах. Он родился такого-то числа такого-то года, сейчас ему под сорок, а через столько-то лет он умрет в такой-то день недели. Это его история. Таким его воспринимают, так он рассказывает о себе, когда заходит разговор. Представляясь, он вместо визитки, чтобы произвести впечатление своего парня, может привести какой-нибудь случай из детства, например, когда отец водил его в зоопарк, где хохотали гиены и кривлялись обезьяны, и он, просунув руку сквозь прутья, погладил льва – пальцы до сих пор помнят жесткую, свалявшуюся гриву, а ноздри – животный запах, – мог бы улыбнуться в ответ на понимающее: «Воображаю, что испытал ваш папа!», и у него после этого могло снова всплыть побледневшее лицо, застывшие в ужасе глаза и долгие назидания на обратной дороге, как нехорошо он поступил и как опасен мир, будто не хищная кошка сидела в клетке, а он сам, добровольно отгородившейся ею и дрожавший от страха, когда дверь оставалась не заперта. Он бы многое мог поведать. И в ответ ему бы кивали. Но разве это приблизило бы к пониманию моего «я»? Пролило свет на то, почему я ненавидел отца? Фрейдистские комплексы оставим Грудину, это его хлеб. История и жизнь, моя жизнь, идут рука об руку, но разными путями, не пересекаясь, каждая сама по себе. И действительно, как объяснить, что я был в ужасе, представляя себя ставшим таким, как отец, унаследовавшим его брюзжание, отвисший живот, привычку отвечать на любой вопрос. Эта непоколебимая вера в собственное всеведение повергала в уныние, делая Вселенную маленькой, сжимая до размеров квартиры, а детали её пейзажа превращая в бытовые. Человек, носящий мою фамилию, был поздним ребёнком. Он помнит отца, уже достигшего того возраста, который всё раскладывает по полкам, заставляя держать тапочки под кроватью и даже поход в уборную рассчитывать на три шага вперёд. Он помнит, как после плотного ужина отец обычно ложился, чтобы его желудок с урчанием переварил пищу, наотрез отказывая жене заняться любовью, говоря, что он не цезарь и не может делать два дела сразу. По его расчётам Устин был слишком мал, к тому же должен был спать в своей комнате, а не слушать, жадно припав к стене. Но мало ли детей слышали подобное? А вырастая, забывали. Почему же он не забыл? И с каких пор отец, всплывая в памяти, стал дремать на диване или ковырять зубочисткой? Может, ему стал противен не отец, а этот поселившийся в памяти чужой мужчина? Стоит задуматься, и можно потеряться, заблудившись во множестве «я».

Человек, который носит мою фамилию, всё это отчётливо понимает. Поэтому он немногословен. Однако иногда ему всё же хочется выплеснуть всё им испытанное, облечь пережитое в историю, тогда он тщательно подбирает слова, жесты, призванные проявить того, настоящего, который прячется внутри него, он, как заправский актёр, модулирует голосом, демонстрируя недюжинный талант, однако, вскоре осознает, что раскрывает всё что угодно, но только не себя. А рассказанная им история, возможно, подходит больше кому-то другому. Он обрывает рассказ на полуслове, уставившись куда-то за собеседника, который при этом недоуменно оборачивается, и погружается в глубокое молчание.

И такое происходит с ним всё реже и реже…

Кстати, в своём романе Обушинский ошибается. Есть ещё один способ, психологический фокус, трюк, позволяющий привыкнуть к переменам, рецепт к ним приспособиться – посмотреть на происходящее из будущего, вообразив, что случившееся уже давно прошло.

Так я пережил смерть отца.

Устин вспоминает:

Сыпал мелкий противный дождь, смывая с покойного макияж, лупил по зонтикам, сырой земле, комья которой налипали на лопаты, так что, копая, приходилось часто обстукивать их о могильный камень. Мать держала меня за руку, в другой у неё был раскрытый зонт, и не могла утирать выступавшие слёзы, катившиеся, как дождевые капли. Какая-то женщина, стоявшая рядом, то и дело промокала ей лицо сложенным вчетверо платком, а потом, прежде чем снова убрать в карман, вытирала мне щеки – их кожа навсегда запомнила прикосновение влажной ткани, – хотя я не плакал. Я смотрел. С подвязанной челюстью отец лежал в еловом, грубо отёсанном гробу, как ещё совсем недавно на диване, точно спал, строго сложив руки на груди, только разом похудевший, осунувшийся, с пожелтевшим лицом, и эта разительная перемена вкупе с траурными лентами, опоясавшими его, как змеи, и навсегда оторвавшими от «родных и близких», как значилось на них белыми буквами, вдруг заставляла проникнуться бесконечной торжественностью происходящего, ужасом, осознавать который было невыносимо. Мне хотелось кричать! Я отчетливо представлял на его месте себя, в гробу, как раньше видел себя постаревшим, достигшим возраста отца, на диване, с огромным урчащим животом. Страх пронзил меня до пяток! Я был замурован в чертогах смерти, мой взгляд повсюду натыкался на её атрибуты, точно на стены склепа. Мне хотелось сбежать!

Но вместо того, чтобы вырваться, я только крепче вцепился в материнскую ладонь – она вздрогнула от нажатия моих ногтей, – и зашептал: «Всё давно кончилось, это я вспоминаю…» Мне сделалось легче. Теперь мне стало казаться, что всё происходившее не имеет ко мне ни малейшего отношения, а я, посторонний, случайно забредший на кладбище, наблюдаю, как хоронят незнакомого мне мужчину. Я видел обступивших его гроб, снятые шляпы и траурные вуали, женщину, которая промокает слёзы вдове, и ребёнка, державшего её руку. Вот он поднял глаза на мать и зевнул…