Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Устин пробует читать.

Слюнявя палец, переворачивает страницы.

А сам представляет Грудина, который в это самое время ходит из угла в угол и, вспоминая их разговор, повторяет: «Посмотрел я на тебя, а узнал я, брат, себя», точно Устин ещё лежит на кушетке. Устин уже сожалеет о своём поведении. К чему были все эти обобщения? Чем вставать в позу, не проще ли было рассказать про Устину? Можно было даже пригласить в клуб, включить в игру. Нет, этого делать не стоило. Этот зануда всё бы испортил. Любитель разрушать чужие жизни, всюду сующий нос. Того и гляди, отнял бы Устину, как жену. А она молодец, держится, упрямства ей не занимать! Устин тайком поглядывает на фотографии, развешенные по стенам, где они вместе, счастливые, молодые, на которых она ещё любит его и будет любить вечно – только там.

Устин представляет:

Подойти, обнять, произнести с дружеской улыбкой: «Долго будем в молчанку играть?» или «Так нечестно – набирать в рот воду, но ты всё равно победила, сдаюсь». Так поступил бы Устин. «Выплюнь воду – зубы простудишь или заработаешь кариес», – съязвил бы Обушинский. Незнакомец молчит. Сидит на диване и строит из себя книгочея. Сколько это будет продолжаться? Пока не закончится книга? Тогда можно будет взять следующую. Демонстративно, вызывающе – жена этого не перенесёт. Или раньше? Когда придёт ночь и захочется спать? Тогда можно растянуться прямо на диване, не раздеваясь, с книгой, которая незаметно перекочует в изголовье или, раскрытая посередине, защитит глаза от света, слегка давя на нос, приятно пахнув типографской краской.

– Неудачник!

Жена чувствует, что проиграла, и от этого кричит ещё громче.

– Жалкий, ничтожный лузер!

Но молчание незнакомца действует сильнее. Его слышно на улице.

– Неудачник? – Пауза выдержана до конца, выжата до последней капли. – А кто это? Разве есть эталон для сравнения? Или все знают, кто такой успешный? Счастливый? – Град вопросов подавляет последние очаги сопротивления. Можно продолжать не спеша, назидательно, не поднимая глаз, водя пальцем по страницам, будто вычитывая в книге. – Слово «лузер» пришло из Америки, когда там было много земли, много свободы, масса возможностей, так что только ленивый не мог себя прокормить. И отношение к таким было оправдано. Теперь это в прошлом. Но оскорбление осталось, эта пустая оболочка кочует по континентам вместе с Голливудом, его используют, привнося свой смысл. А какой, неведомо.

Лекция окончена.

Незнакомец захлопывает книгу.

С такой же силой, как Обушинский захлопнул бы дверь. Он ещё бросает на прощанье, Устину кажется, совсем не к месту: «Господь создал людей разными, но его величество доллар всех уравнял».

О, Устина, жар моих чресл! Недосягаемая, ты никогда не будешь в моих объятиях, ты та, которой нет. Кто-то звал тебя Дульсиней, Маргаритой или Еленой. Это ты качала страусовыми перьями, твою улыбку срывали, вышибая соперника из седла, это за тобой приплывали корабли, список которых долог, как ночь. Каждый ждёт тебя, как еврей – мессию, спасаясь своей выдумкой. О, Устина, олицетворённая мечта, которая сопровождает нас вместе с ксантиппами, примеряющими нам венец мученичества, делающими из семейной жизни пропуск в рай.

Я люблю тебя!

И ненавижу.

Разве моя страсть преступна?

Воскресное утро, я ещё валяюсь и, зажмурившись, слежу за прыжками по стенам солнечных зайчиков. Жена вошла без стука, без приветствия. Делает вид, что боится меня разбудить. Повертевшись перед зеркалом, нацепила платок.

– Пойдёшь со мной в церковь?

Голос безнадёжный, пробует на всякий случай.

Я качаю отрицательно.

– Сегодня красивая служба, воскресенье – малая Пасха.

Разуверившись в моей религиозности, она взывает к эстетике. С тем же результатом. Разве только теперь добилась от меня разжатых губ:

– Нет.

Пожав плечами, она медленно, точно надеясь, что я передумаю и брошусь её догонять, закрывает дверь. Но я не передумаю. Я занят тем, что рассуждаю. Монотеизм, политеизм. Бог один, богов много. У бога нет имени, кроме тайного, у него бесконечное множество имён. Всё это разделение слишком человеческое, как и сам счёт: раз, два, три… Размышляя о Боге, я всегда представляю его в виде нескольких пятен, как на картинах пуантилистов, почему нет, если он непостигаем, почем бы ему не иметь и такую форму, но тогда возникает вопрос: он каждое из пятен, или их сумма? Их много или он один? А если Бог – делящаяся амеба? Можно бесконечно ломать копья по поводу того, в какой момент – если для Бога есть время – он один, а в какой удваивается. Нет, похоже, божественная идея порочна, хотя, надо признать, заманчива. Впрочем, я много умничаю, а значит, как говорит жена, чего-то не понимаю. Возможно, это так. Жена всегда права. Её гонит в храм страх смерти. А меня томит и пугает отсрочка, оттяжка неизбежного, но смерть, как сказал один безумный немец, достаточно близка, чтобы её бояться. И это меня успокаивает. Мы с ней совершенно разные, даже в этом у нас разные механизмы защиты. Хотя почему «даже», это определяющее…

Вестниками осени, как всегда для Устина, становятся ошалелые осы, они залетают в окна и, прежде чем вырваться, долго бьются о стекло. Устин слушает их сонное жужжанье, совсем не грозное, скорее испуганное, и решает, последовать ли своему обычному времяпрепровождению по выходным или сделать перерыв. Наконец, он загадывает, если очередная оса не вылетит, пока он сосчитает до десяти, то придумает для себя какую-нибудь иную забаву. Насекомое улетело на «семь». Нацепив брюки, Устин трогает в зеркале небритую щетину, кривится, собираясь её сбрить, потом машет рукой. Холодильник почти пуст, проглотив на ходу бутерброд, он решает запить его в клубе. По дороге туда Устин размышляет о том, что такое время. «Время, – думает он. – Время, время…» Он напрягается изо всех сил, предполагая, что время – это движение, без которого оно исчезает, но дальше этого не идёт, и постепенно его мысли путаются, а мозг, буксуя, скатывается на рифмы: время, бремя, стремя, вымя…

Хозяин клуба кивает Устину, как старому знакомому, и в его взгляде читается: «Как всегда?» «Как всегда», – повторяет вслух Устин, заходя в тёмный кабинет. Он находит любовников там же, где и оставил – время, время, что такое время? опять мелькает у него, – посреди смятой постели и перевёрнутых подушек. Обушинский уже достиг крайней точки и через мгновенье, истощённый, в изнеможении валится на спину. Пусть у Обушинского будут усы. Да, пусть у него непременно будут усы, окольцовывающие рот, чёрные, как лапки жука-носорога. Они шевелятся, ходят вверх-вниз, расступаясь перед словами, которые извергает рот, и тогда кажется, что жук ползёт.

– Расскажи о себе? – просит Устина.