Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– Знаешь, на всякий случай, – ещё пробует Грудин глухим голосом. – Ты меня прости.

Дело не в тебе, хочет сказать Устин, у нас уже давно всё разладилось, ты и сам знаешь, к тому же у меня есть другая женщина, мы ждем с ней ребёнка, и ты вполне можешь стать крестным отцом, всё зависит от тебя, как поправишься. Но вместо этого, кашлянув в кулак, произносит с обескураживающей веселостью:

– Какой ещё случай, выброси из головы!

У болезни свои правила, своя игра.

У болезни вообще всё своё.

Только у чьей?

Устин торопливо прощается, не решаясь тронуть посиневшую от капельницы руку, проводит ладонью по одеялу и, обернувшись в дверях, видит, что Грудин лежит с закрытыми глазами.

Чего Устин не знает:

У Грудина подозревают кисту в поджелудочной железе, гистологический анализ ещё не готов, в лаборатории случились какие-то неполадки, заставляя ждать, от чего Грудин сходит с ума. Если злокачественная, застрелюсь, повторяет он про себя, стиснув зубы, не задумываясь, где добудет пистолет. Конечно, это надо понимать фигурально. Как и всё, что касается Грудина, избегающего конкретики. Но на этот раз его припёрло вполне конкретно, можно сказать, скрутило, поставило к стенке. Тут словами не отделаться, тут край…

Дорога к чугунным воротам вела мимо приземистого морга, в котором мертвенно синели окна. У дверей с резиновым ковриком Устину перегородила путь каталка с перевязанной мешковиной, из-под которой торчали спереди голые ступни. Устин замер.

– Огонька не будет? – окликнул его санитар с сигаретой в зубах.

Устин замотал головой.

– Долго жить собрались.

Скрипнув колёсиками, каталка толкнула дверь.

На проспекте ярко горели огни, светились витрины магазинов, Устин останавливался у каждой, долго рассматривал рекламные буклеты, пластиковых манекенов с пыльными волосами, упирался лбом в холодное стекло, но сцена у морга по-прежнему стояла перед глазами. Так ему никогда не попасть домой! А стоит ли? Двое в комнате, на одной постели, с давно умершими для любви телами, гробовая тишина, которую нарушает лишь тиканье будильника, заведённого на один и тот же час, всё до боли привычное, изученное до мелочей, и всё равно чужое, разве это сможет отвлечь? Устин перебирает в памяти все известные рецепты забытья – карты, женщины, вино, снова женщины и снова вино, – но останавливается на простой арифметике: минус один плюс один дают в сумме ноль; он видел покинувшего мир, должен увидеть и пришедшего на смену. Устин твёрдо решает форсировать события, развернувшись на каблуках, отправляется в клуб.

Они говорят и говорят, эти несносные гости, словно не замечают огромного живота, выпирающего у хозяйки под просторным платьем. Теперь весь гардероб Устины состоит из одежды для беременных, и куда её прикажете потом девать? Боже, они перемещаются по квартире, ржут, как табун лошадей, то и дело, сбросив тапочки, обуваются, выходя на лестничную клетку, – конечно, большое неудобство, что в присутствии женщины в положении нельзя курить, но они покладистые, идут навстречу, – спускаются к окну между этажами, и оттуда доносится смех, голоса и звяканье о подоконник консервной банки, заменившей пепельницу. Когда её заполняют окурки, их бесстрашно вытряхивают в мусоропровод, ведь правила противопожарной безопасности на гостей не распространяются. Обычно все разбиваются на группки, Обушинский не знает, куда приткнуться, он, как тень, разносит апельсиновый сок, бутерброды, убирает посуду. Устина улыбается в глубоком кресле, стараясь сидеть прямо, как велят врачи, чтобы не сдавливать живот, который, вставая, поддерживает руками. В такие мгновенья Обушинский всегда оказывается рядом:

– Дорогая, тебе помочь?

– Спасибо, я сама.

Гости обтекают Устину, с суеверным ужасом поглядывая на её живот, их бокалы слегка дрожат – при приближении к зарождающейся в нём жизни их охватывает священный трепет. Они говорят об искусстве, политике, пересказывают газетные истории, рассуждают о стилистике высокой моды, новом литературном течении, иногда кто-нибудь возвышает голос, перекрывая остальных: «Да с чего вы взяли, что я гомофоб…» или «Ах, оставьте, в Азии можно отдыхать, но жить невозможно…», но он снова тонет в общем гомоне, здесь обсуждают все темы и ни одной, совершая броуновское движение, кружат по комнате, оставаясь на месте, как предписывает смол-толк. Душно. Устина пытается открыть форточку и вдруг бледнеет, схватившись за живот, валится на диван. Вокруг сначала не замечают, как она судорожно ловит ртом воздух, точно вытащенная на берег рыба, потом – она теряет сознание – обступают с растерянными лицами, мешая друг другу, брызгают водой, дают нашатырь, кто-то с медицинским образованием решается на пощёчину: «Ничего страшного, обморок, сейчас придёт в себя». Обушинский вызывает «Скорую». Два молодых врача перекладывают Устину на носилки, накрывают простыней так, что видно только её искажённое болью лицо с закрытыми глазами, и, раздвигая гостей, направляются к лестнице. Тот, который впереди, спускаясь по ступенькам, поднимает вверх руки, поддерживая носилки в горизонтальном положении, Обушинский, забегая вперёд, держит нараспашку парадную дверь. Когда Устину вносят в дежурившую у подъезда «Скорую», Обушинский порывается её сопровождать.

– Нельзя, – на ходу бросает ему врач, садясь в машину.

– Но я муж.

– Видим, не повитуха, – обрезает его другой. – Родственникам не положено.

Обушинский молча подчиняется.

Но на Устина Полыхаева это не распространяется. Он – бог, он – царь. Он уже сидит в наглухо закрытой, без окон, машине – справа лежит Устина, слева – врачи, которые озабоченно переглядываются, уже начались схватки, и им вовсе не улыбается в дороге принимать роды, а впереди – затылок шофёра с косым шрамом до наметившийся лысины; вой сирены разгоняет автомобили, оттесняет на обочину, обгоняя их, они проскакивают на красный, въезжая в чугунные ворота, как в больнице, где лежал Платон Грудин. Врачи передают Устину с рук на руки, у неё на ходу берут на анализ кровь, делают кардиограмму – слава богу, всё в норме, и подключать к аппарату искусственного дыхания не надо, – отвозят в родильное отделение, на врачебный консилиум: «Угроза для жизни матери? Плода? Узкие бедра, таз, лучше не рисковать…» Качают головами, просят разрешение на кесарево сечение. Нет ничего беззащитнее роженицы! В глазах Устины мольба: «Ах, делайте, что угодно, только, пожалуйста, быстрее». Располосовать? Устин этого не допустит, всё произойдет естественно. Я – бог, я – царь! Устину отвозят в операционную. Что делать? Наблюдать, как она тужится? Видеть отходящие воды, окровавленный комочек, перерезанную пуповину, слышать облегчённый вздох врачей – ребёнок шёл ногами, но в последний момент перевернулся? Сможет ли он после этого любить её? Я – раб, я – червь. Устин остаётся в коридоре перед закрывшимися дверями.