Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Он ждёт.

Он читает приговор по лицу появившегося врача.

Тот устало вытирает вспотевший лоб.

Человек родился!

Воистину родился!

А через несколько дней Устин приходит в другую больницу, на этот раз он навещает Платона Грудина уже днём. «Какой у тебя дивный вид!» – подходя к окну, говорит он подчёркнуто бодрым тоном, и тут же прикусывает язык, едва не ляпнув, что отсюда не видно морга. Грудин по-прежнему не встаёт, с руками, синими от уколов, набухшими венами, которые держит поверх одеяла, словно рельсы, в ожидании прибывающей удачи, ему, похоже, повезло, как сказали врачи, он отделается курсом терапии, обошлось без операции, и скоро должен выздороветь. Дело идёт к выписке, но сам он не чувствует, что идёт на поправку, у него по-прежнему слабость, которую он объясняет долгим лежанием в постели, а по ночам его мучают боли слева под ребрами. Когда его на утреннем обходе ощупывает врач, Грудин пытается читать по его лицу, но лицо каменное, и он только выдаёт себя:

– Ну как?

Чуть заискивающе, с наигранным весельем, будто речь идёт о ком-то другом.

Врач тут же улыбается, рассеивает сомнения, как это когда-то делал и сам Грудин, сейчас об этом совершенно забывая, безоговорочно веря в поставленный ему диагноз. А что ещё остаётся? Поначалу он ещё вдавался в детали, вспоминая про свой медицинский диплом, пытался разобраться в болезни, следил за её течением по колонкам цифр, в которые складывались ежедневные анализы, но вскоре отказался от этой затеи. Гадать можно на чём угодно. Хоть по воробью на ветке – вспорхнет, пока он досчитает до десяти, значит, всё обойдётся, и он выйдет из больницы. Грудин считает всё медленнее и медленнее, предоставляя судьбе шанс, а если воробей всё же остаётся, смеётся над своей глупостью.

Устину Полыхаеву Грудин рад, хотя его раздражает молодцеватая подтянутость, с которой тот расхаживает по палате. Лучше бы горбился на стуле, тогда было бы легче поделиться своими подозрениями, которые не оставляют бесконечно долгими ночами – а вдруг его выписывают, потому что неоперабелен?

– Дивный вид, – повторяет Устин, видя кислую улыбку Грудина. Он боится произнести что-то ещё, боится оскорбить своей здоровой бесцеремонностью, дать повод подумать, что отбывает повинность. Устин опирается спиной о подоконник, потирая от смущения руки. Ему хочется рассказать про бездушных гостей, едва не случившийся выкидыш, про пытку ожиданием у дверей родильного отделения, он открывает рот, чтобы поделиться радостью от того, что стал отцом. Но Грудин скептик, и у него недостаточно воображения.

– Разве прошло уже девять месяцев? – ухмыльнулся бы он, будто речь шла о настоящей женщине. – В прошлый раз ты ничего не рассказывал. А она у тебя что, знаменитость?

– Нет.

– Тогда откуда столько знакомых. В наше время в гости не ходят.

Устин будет вынужден согласиться, и от этого ему станет неприятно. Грудин бестактен. В конце концов, он же поддерживает его игру, закрывая глаза на роман с женой.

– Зря ты не веришь.

У Грудина насмешливые глаза. Возможно, он даже привстал бы на локте, больше для того, чтобы отвлечься от своих тяжёлых мыслей.

– Не обижайся, я тебя понимаю. Человеку без мифа нельзя. Иначе как смотреть в бездну?

Тон у него будет дружеским, никакой язвительности, кажется, сейчас встанет и похлопает по плечу, но Устина не обмануть, он слишком хорошо его знает, чтобы не почувствовать издёвки.

– Нас с детства приучают верить сказкам: разоблачая одну, тут же подсовывают другую, а если разочаруемся и в ней, в запасе есть третья.

– В тебе говорит психоаналитик.

– Во мне говорит заглянувший в бездну.

Глаза у Грудина станут грустными. Обоим сделается неловко, говорить станет не о чем. Потому что всё будет сказано. Стоит ли начинать? Тайна поддерживает интерес, а так возникнет необоримое желание, скомкав свидание, побыстрее проститься.

Скрестив ноги, Устин садится напротив Грудина, расспрашивает, какие таблетки он принимает, тот послушно, будто на экзамене, перечисляет, и Устин одобрительно кивает, хотя слышит их названия в первый раз, сосредоточившись на табличке, прилепленной к спинке кровати скотчем: «Платон Грудин».

– Слушай, – неожиданно для себя говорит он, – ты же был у меня шафером на свадьбе.

– А ты у меня свидетелем при разводе.

Грудин кисло улыбается.

Снова, как и в прошлый раз, входит медсестра, уже другая, чернявая, стриженная каре, ставит градусник, время измерять температуру, бросив взгляд на Устина, молча исчезает. Она что-то сказала? Ах, ну конечно, он отнесёт потом градусник в сестринскую, пусть не беспокоится. Грудин, с торчащим подмышкой градусником, похож на собаку со слезящимися глазами, ему хочется рассказать о сомнениях в своём диагнозе, о возможной врачебной ошибке, которая была не редкость и в его практике, о том, что боится смерти и ничего не может с этим поделать, несмотря на все психоаналитические рецепты, кажущиеся теперь шаманством, но вместо этого угрюмо молчит.

– Ну, вынимай, – говорит Устин.

– Ещё минуту, куда спешить.

И оба замолкают, точно идёт минута молчания, точно ожидают артиллерийского залпа.

«А моя жена приходила?» – вертится на языке у Устина, и он никак не решит, какой ответ ему больше не понравится. В поисках улик он машинально обводит взглядом палату – тумбочку, подоконник, опуская глаза и чуть наклонив шею, проверяет под кроватью – ни заколки, ни длинных волос, ни закатившейся пудреницы, которую она вечно теряет, останавливает взгляд на телефоне, возможно, хранящем следы её присутствия, Устин принюхивается – пахнет больницей, без примеси жасминовых духов, которые она обожает.

– Ну, пора.

– Нормальная.

Устин облегчённо вздыхает, будто от температуры зависит его жизнь.

– Скоро ужин, ты уж не возвращайся, – отдавая градусник, прощается Грудин.

Устин поспешно, быстрее, чем требует приличие, встаёт.

– Кстати, привет тебе, – оборачивается он в дверях.

– Спасибо. – Грудин не спрашивает, от кого. – И ей тоже.

«Не была, – понимает Устин. – Какая же она всё-таки дрянь».

К Устине по-прежнему приходят гости, поздравляют с рождением дочери, шутят, говорят об искусстве, политике, обо всём на свете, обращая всё внимание на неё, совершенно не замечают Обушинского.

Устину делается его жалко.

Устина плохая мать?

Устин представляет себя на месте Обушинского – проходит десять лет, они становятся ровесниками, – он воображает, как закрывшись от гостей в комнате дочери, готовит с ней уроки. Треугольник а прим, бэ прим, сэ прим, равен треугольнику а, бэ, сэ, а пифагоровы штаны на себя не наденешь. Мелания способная. «Биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам, – смеётся она. – А почему крыса?» «Это мнемотехника». «А что такое мнемотехника?» Мелания любознательная. Пока у неё на уме математика, которую ещё не вытеснили мальчики. Надолго ли? Решая квадратное уравнение – предварительно по учебнику освежив в памяти про дискриминант, – Обушинский думает, что математика похожа на человеческую жизнь и развивалась по тем же законам. От бога ребёнку даётся натуральный ряд, когда всё просто и радостно, мама, папа и я – один, два, три, если не съесть кашу, поставят в угол – какой из четырёх? – и останется рассматривать свои пять пальцев, но лучше есть мороженое, принеся из школы пятерку. А потом появляются обиды, неприятности, зло – возникают отрицательные числа, которых так же много, как и положительных. И в сумме они приносят опустошение, составляя ничто. Но это только начало, дальше – больше. Пропасть между «хорошо» и «плохо» оказывается соединённой мостом, который освещают бесконечное множество фонарей, приглашая провести жизнь под каждым, и два яблока приходится всё чаще делить на троих. Так появляются дроби. А непознаваемое? То, что остаётся за пределами сознания? С возрастом его становится всё больше, превосходя сферу знаний – смешную в своей ограниченности, это принципиально непостижимое выносится в область религии, за которую отвечают иррациональные числа. И всё это тянется к горизонту, за которым маячит тьма…