Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

«Взяв молодую, он смеялся: „У меня неравный брак!“ Она слышала его чаще в телефонной трубке, звала „мой маленький бэйджик“, а, овдовев, выпустила бестселлер „Преимущества жизни со стариком“. Он был трудоголик, у него под рукой всегда был компьютер, под подушкой, вместо револьвера, мобильный, а про умерших он говорил – ушли в бессрочный отпуск. Чтобы не изменять, он избегал женщин и окружил себя некрасивыми мужчинами. „То ли мы знаем из того, что знаем? – листала она женские журналы. – И то ли не знаем, из того, что не знаем?“ Он вёл деловую переписку, складывая бумаги в несгораемый шкаф. Она писала стихи, которые потом сжигала. „Трудно написать, – жаловалась она ему, – но ещё труднее отказаться от написанного“.

Вечера он проводил в клубе. „Скромность всегда лишняя“, – стучал он вилкой по рюмке. Она коротала дни в дорогих бутиках и на интернетовских форумах. „Все мечтают опередить время, – стучала по клавиатуре. – Но время опережает всех“. Возвращаясь поздно ночью, он стаскивал ботинок о ботинок:

– А всё же деньги – это свобода!

– От денег, – кривилась она, показывая новое платье.

Спали они в разных постелях, а любовью занимались при бессоннице. Он был героем её фантазий, она – героиней его грёз. Он прожил убеждённым холостяком, она рано вышла за сверстника, с которым состарилась, ведя молчаливые диалоги».

Да, я бы рассказала ему эту историю и с её помощью навела бы мосты, прорубив брешь в стене его молчания.

Но то было раньше.

А теперь он будет молчать до скончания века, и всё, что остаётся, это пилить его против своей воли…

Устин подавлен. Ему никак не удаётся найти за Устину нужные слова. К чему её истории? Обушинский не ребёнок, чтобы слушать их на ночь, когда вместе с луной к оконному стеклу прилипли мёртвые глаза разлуки? Видит ли их Устина? Тогда он может рассказать про них. Устин снова переключается, играя теперь за Обушинского:

А ещё я бы мог избавиться от её монотонного жужжания, отмахнувшись, как от привязчивого слепня, я бы мог сбить её, отвлечь, ткнув пальцем в окно: «Разве ты не знаешь, что у разлуки мёртвые глаза?» Она вздрогнет, не понимая, о чём речь, на мгновение осечётся, а я, вклинившись в паузу, заполню её историей, давно сложившейся в моей голове:

«Без него она сходила с ума. „Задыхаюсь от тоски!“ – запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: „Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?“

И тогда она понимала, что спит.

– Пусто без тебя, – проснувшись, глухо шептала она по телефону.

– Не с кем поругаться? – слышался его слабый смех.

– С кем поругаться – всегда есть, помириться не с кем.

Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.

– Ты моя, моя! – ненасытно повторял он.

– Твоя, – эхом откликалась она.

И не понимала, что мешает им быть вместе.

Она поселилась в его „мобильном“, который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем – во внутреннем кармане пиджака.

– Пусто без тебя, – жаловался он.

– Поругаться не с кем? – смеялись на другом конце.

– С кем поругаться – всегда есть, не с кем помириться.

Старясь уловить её настроение, он жадно вслушивался в голос, искажённый расстоянием, но не мог представить её лица. Только иногда ему вспоминались её губы, и тогда он вдруг видел всю её, словно озарённую молнией. Но запечатлеть в памяти не успевал. В смятении он шёл в город, бродил по ночным безлюдным улицам, разглядывая свою тень, двоившуюся жёлтым светом фонарей, и, как на иголки, всюду натыкался на её отсутствие.

Часы разлуки казались ей бесконечными. „Заставляют быть с чужими“, – кусала она губы. И злилась оттого, что не может противиться судьбе.

Ночи тянулись долгими вёрстами, а дни пролетали стайкой грязных голубей. „Запихали, будто шапку в рукав“, – думал он, и его охватывало бешенство. Он готов был сорваться за ней хоть на край света, приходя на вокзал, покупал билеты сразу во все города.

Но его никуда не звали.

Дни мешались с ночами, весна с осенью, а зимой она всё чаще видела на снегу птичьи следы, расходящиеся в разные стороны. „Близость мимолётна, разлука бесконечна“, – читала она их причудливые письмена.

И чувствовала себя героиней чужого сна.

Ночами она приходила во сне. Но и тогда он лишь смутно различал её черты. „Без тебя я – музейный экспонат“, – шевелил он непослушными губами. А проснувшись, думал, что быть в разлуке, значит видеть сны-половинки, это значит блуждать впотьмах, как слепой, пробираясь на ощупь, то и дело натыкаясь на невидимую стену.

В другом сне они занимались любовью. Она сидела на нём верхом, повернувшись спиной, скакала, как всадница, постепенно исчезая. И тут он заметил рядом обнажённую девочку, которая протягивала к нему руки. Смущаясь, он притянул её и, обняв, понял, что это она, сошедшая со своих детских фотографий…

Она не знала ни его возраста, ни имени. „Мы как душа и тело, – думала она, – когда нас разлучили, мы умерли“.

Раз во сне они занимались любовью, она сидела на коленях, повернувшись к нему спиной, чувствуя, что на его лице, как в зеркале, повторялась её улыбка. И тут заметила перед собой мальчика, совершенно голого. Она взяла его за руку и, разглядев на щеке родинку, поняла, что этот ребёнок – он…

Однажды ему почудилось, будто он находится в её квартире, и она ищет его, широко раскинув руки, как в игре в „прятки“. Его сердце бешено колотилось, он вышел на середину комнаты, стал кричать, беззвучно шевеля губами, пока не понял, что остаётся для неё незримым.

И тут очнулся в своей постели, показавшейся ему чужой.

Иногда, выйдя из ванной, она чувствовала, что он рядом, в её квартире. Тогда, раскинув руки, она искала его повсюду, будто с завязанными глазами водила в „прятки“, открывая двери и распахивая шторы, за которыми зияло пустое окно. Ей хотелось шагнуть в ночное небо, как птица, кружить над городом в безумной надежде увидеть его.

Но вместо этого она опускалась на одинокую постель.

И тогда квартира казалась ей чужой.

Случалось, от неё приходили листы белой, без единого слова, бумаги – письма без обратного адреса. Он долго вчитывался в их начертанные симпатическими чернилами буквы, водя пальцем по невидимым строкам, а потом выбегал на улицу, останавливая прохожих, спрашивал о ней. Но те с каменными лицами проходили мимо. А он, чтобы нарушить их заговор молчания, задирал голову к небу и кричал так, что в ушах лопались перепонки.

Разлука казалась безбрежной, а умещалась на одной подушке. Они спали в одной постели, и в плывших рассветных сумерках были как мертвецы. В окно светили звёзды, заглядывала луна, как недремлющее око Того, кто видел сразу оба их сна. Мужчина вздрогнул и, не просыпаясь, отвернулся к стене. От его движения женщина открыла глаза и долго смотрела в потолок».