Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– Это когда-нибудь закончится? – безнадежно спрашивал Обушинский.

– Приятно же быть в чистоте, – уклонялась она, сардонически улыбаясь.

Обушинский не мастер на все руки, сломанная розетка не по его части. Он на целый день запирался в своём кабинете, завешивая дверь изнутри мокрой тряпкой, чтобы в щели не проникала строительная пыль, вызывавшая у него аллергию. Он чихал, как кот, стоя у открытой форточки, смотрел на спешащих пешеходов, казавшихся ему счастливыми только потому, что избавлены от его пыток. Возможно, ремонты и вогнали его в гроб? Думать так нет основания, но наверняка они отравили ему остаток дней не меньше, чем детство Устину, недаром одним из его смешных предложений было: «Все счастливые семьи несчастливы по-своему». Его внешность? У него широкие, слегка покатые плечи, высокий рост, так что Устина даже в туфлях на шпильках достаёт ему лишь до середины предплечья, волосы уже редкие, начавшие седеть, но в сочетании с крупными чертами лица они ещё кажутся густыми, как в его молодости, о которой помимо фотографий можно легко догадаться с первого взгляда – орёл, любимец женщин, человек несгибаемой воли, у которого за плечами череда побед. Это в прошлом. А теперь он боится жены, её ремонтов, истерик, обид, её молчания и мстительного равнодушия, страшится взгляда её пустых водянистых глаз, которым она обдаёт его при ссорах, когда они вдруг сталкиваются на кухне, так что ему приходится прислушиваться, держась за дверную ручку, прежде чем выйти из своей комнаты, раньше он всегда только потел, а теперь всё чаще мерзнет, этот крупный мужчина, сломленный, неуклюже сгорбленный в присутствии маленькой женщины, скрутившей его в бараний рог.

Устин рисует.

Семейный портрет в интерьере.

Ещё одна немаловажная деталь, Обушинский содержал семью до самой смерти. Своей, семья умерла раньше. Устина работала кем-то на телевидении, но её заработком не проживёшь, в чём она убедилась через месяц после похорон, когда ей пришлось заняться распродажей. Кольца, серьги, кое-что из мебели. В этом были свои плюсы, ей стало не до ремонтов, да и делать их было не на что. Дом, раньше полный гостей, внезапно опустел. Приходившие раньше к Обушинскому ограничились соболезнованиями, ероша ладонями волосы Устину, обещали поддержку, о которой, спустившись по лестнице, уже не вспоминали, и, хлопая парадной, навсегда забывали дорогу в этот дом. На праздники иногда раздавались звонки: «В седьмой класс? Надо же какой большой!», а сами, понимал Устин, думали о том, как летит время, о наступающей старости, которая бы сама по себе была терпима, если бы не вела за руку смерть. Заметил ли Устин потерю? Пожалуй, нет, только утрату кормильца, посеявшую неуверенность в завтрашнем дне, заставившую раньше повзрослеть. С двойками, как и с друзьями, было покончено, он засел за учебники, навёрстывая упущенное, однако, особенной радости зубрёжка не приносила. Устин всё делал по инерции: вскакивал по будильнику, боялся опоздать к первому уроку, тянул руку, чтобы обнаружить свои знания, хотя от учительской похвалы не зависел, потом возвращался, зимой оставляя за собой на сугробах длинную линию, прочерченную палкой, которой летом сбивал кусачую крапиву. Устин слегка хромал. Ничего особенного, всё должно было выправиться, что, собственно, и случилось к выпускному вечеру, на котором он вполне сносно танцевал. Была ли у него первая влюблённость? Да, девочка с раскосыми восточными глазами, тёмными веснушками, которая не обращала на него внимания, впрочем, и он, уверенный в отказе, тщательно скрывал свои чувства, а кончилось тем, что вечерами он стал встречать её на прогулке с Грудиным…

«Обед!» – отнимая от воспоминаний, зовут в коридоре.

Шаркая тапочками, Устин тащится в столовую.

Всюду видеокамеры, двери без ручек.

Из разговора с врачом.

Я вижу Устина со стороны:

Небритый сорокалетний мужчина в больничной пижаме утопает в мягком кресле, забросив ногу на ногу, вылитый отец семейства перед телевизором – заслуженный вечерний отдых, можно расслабиться, щёлкая пультом, можно позволить себе даже пиво, – ни дать ни взять респектабельный, почтенный буржуа, если бы не измождённый вид и не синяки под глазами. Да, синяки всё портят. Кабинет просторный под стать креслу, за столом напротив врач, который, казалось, не замечает ни его щетины, ни синяков. Устин отвечает не слишком быстро, вдумчиво, точно примеряя каждый вопрос, как ботинок, не велик ли, не жмёт, подходит ли ему, или его стоит молчаливо отставить. «Нравится у нас?» О, этот явно не на ту ногу! Врач курит трубку, что не мешает ему допускать бестактность. «Сносно, хотя я бывал в местах и получше». Врач добродушно улыбается, он столько всего наслушался, его не проведёшь. «У нас, конечно, не сахар, голубчик, но придётся потерпеть». Откуда эта фамильярность? Они же почти ровесники. «Скучаете?» Врач не добавляет: «По игре». Устин благодарен и за это, он, в общем-то, великодушный, этот врач. «Человеку с воображением нигде не скучно». Устин слегка приоткрывает карты. Но врач, похоже, в них не заглядывает. «Это хорошо, – попыхивает он трубкой, то и дело прикрывая тлеющий табак большим пальцем. – Представляете, чем займётесь, когда выйдете?» Это вызов? Или врач демонстративно отворачивается? Устин симметрично меняет позу, перекидывая другую ногу. «Об этом я как раз не думаю». Карты ложатся на стол. Но врач, похоже, ослеп. «Ну, и правильно, голубчик, живите настоящим». Он выбивает пепел из трубки прямо на стол, давая понять, что аудиенция окончена.

Устин медленно поднимается.

Он доволен. Ему удалось покрутить кукиш в кармане. И не замечает, что ему врезали с обеих рук. Дверь не заперта, а только прикрыта, Устин легонько её толкает, и я вижу его сутулую фигуру уже в коридоре.

Он направляется к себе в палату, а я не могу понять, кто же кого переиграл…

Всё-таки жаль, что под рукой нет игры, задним числом уже нельзя ничего исправить, если только не подводит память, и Устину остаётся многое забывать. Ещё долго после похорон мать носила траур, не позволяя никому приходить, а по телефону, едва сдерживая рыдания, говорила всем, как сильно любила мужа, точно оправдываясь, доказывала, что в последние дни ухаживала за ним, как никто ни за кем не ухаживал, хотя могла бы, как многие жены, учитывая его сложный характер, неизменно повторяя: «В гробу он лежал, как огурчик», отчего Устину делалось стыдно.

Потому что всё от начала до конца было ложью.

Устина, забитая для всех жена, роль, в которую за годы она с упоением вжилась, оказалась властной матерью, её попытки после смерти Обушинского сделать мужа из сына встречали отчаянное сопротивление. Повторять это невыносимо даже в памяти, приходится вычеркнуть из прошлого непонимание, поначалу возникшее как трещина, но превратившееся в пропасть, когда Устин, уже студент, видел, что мнение матери всегда противоположно, и что ужаснее, зачастую его вовсе нет, а есть лишь имитация, маска, нелепая поза, прикрывающая его отсутствие, когда главным становится взять верх, навязав свою правду, не выслушав чужую. «Мама», – часто хотелось за столом сказать Устину, а когда она поднимет голову от тарелки, рассказать, что лежит на душе, поделится мыслями, но это уже не в стиле их отношений, испорченных, как прогорклый сыр, и он ограничивается тем, что говорит: «Передай, пожалуйста, соль». Сопротивление? Какое может быть сопротивление мальчишки, едва достигшего совершеннолетия, опытной женщине, у которой за плечами полвека борьбы? Оставалась бессильная ярость, оставалось сжимать кулаки, раз с ними не выйти против танка. Да, жаль, нет игры, нельзя воскресить Обушинского, расклад сил был бы другим, он был буфером, этот грузный, грозный Обушинский, громоотводом, семейной грушей, а теперь Устин остался один на один, и в ринге нет даже судьи. Грудин? У него своя жизнь, чем он мог помочь? Всегда вежливый, до приторности улыбчивый: «Здравствуйте, Устина Карловна, как ваше здоровье?», уже тогда он был психологом и дипломатом. Устин учится на журналиста, должен быть бойким, от природы он такой и есть, но в присутствии матери становится мямлей. Правда, занятие журналистикой – это для отвода глаз, для той же матери, чтобы особенно не наседала, а по-настоящему Устин мечтает лишь о литературе, по наивности не представляя, каких трудов в ней стоит пробиться, он убеждён, что перед бумагой все равны.