Нина Нефедова - В стране моего детства

– Маленькая ты моя! Миленькая ты моя!

После женитьбы Семен ушел из приказчиков, решил осесть в своей деревеньке и заняться хозяйством. Но хозяином он оказался никудышным. Видимо, избалован он был легкой работой в лавке, оставлявшей время и пофасонить и позубоскалить, да и лень природная, наверное, сказывалась. Вставать до свету, как того требовала крестьянская работа, было неохота, к тому же пристрастился Семен к игре в карты, проигрывал то, что когда-то было им скоплено. Словом, как ни билась няня, работая за двоих, а поднять хозяйство так и не смогла. И когда грянула империалистическая, и Семена забрили, в доме, за божничкой, куда клали деньги, не нашлось и копейки, чтобы купить коробок спичек.

Четыре года, что Семен был на войне, няня исступленно работала. Кажется, ни одна «помочь» в деревне не обошлась без нее. Любо-дорого было смотреть, как лихо совала она снопы в ненасытную пасть гудящей, вздрагивавшей молотилки, поторапливая баб, отволакивающих солому. Мужиков в деревне было мало, и ее охотно звали, зная, что Машка Белоногова заменит в работе любого мужика.

Когда в восемнадцатом году Семен вернулся, он не узнал своего двора. Вместо почерневшей избушки «на курьих ножках» стояла новая изба, желтевшая на солнце свежо обструганными бревнами, стайка и сарай были крыты свежей соломой. По двору деловито расхаживали куры, в закутке повизгивал поросенок. Больше всего Семена поразила конская сбруя, висевшая на гвозде под сараем. Раз есть сбруя – значит, есть и лошадь. Никогда такого не было, даже в лучшие времена их двор был безлошадным.

Полный удивления, смятения (уж его ли это двор?) Семен поднялся на крыльцо и вошел в сени. Дверь в избу была открыта, и Семен увидел, как на широкой лавке у окна сидел парнишка лет шести и удивленно смотрел на него. Не без труда узнал Семен в этом вихрастом парнишке своего первенца, ведь тому, когда он уходил на войну, было всего два года. Дочка родилась уже без него и скоро умерла.

– Сенюшка! Сынок! Вырос-то, как! – растроганно сказал Семен и шагнул к сыну. Он обхватил колючую голову парнишки руками, прижал к себе и почувствовал, как защипало у него в глазах.

– А мамка где?

– А мамка в покосы уехала за снопами…

Семен помнил, что еще до войны у них был в покосах надел земли, десятины полторы, который они засевали то овсом, то ячменем. Были эти покосы верст за десять от деревни, так что идти туда, чтобы поскорее встретить Машу, не имело смысла: «Вот-вот сама приедет!» – подумал он и стал разуваться.

Сенька с любопытством смотрел на отца, на то, как тот, кряхтя, стаскивал сапоги, разматывал портянки. Бляха на солдатском ремне, который отец положил на лавку, привлекла его внимание.

– Охота примерить? Примерь… – Отец помог Сеньке затянуть ремень, а сам прошелся босыми ногами по чистому некрашеному полу.

Натруженные ноги приятно холодили половицы. Не только пол, но и лавки, и стол были не покрашены, желтея первозданной чистотой. Вообще, все в избе было еще ново, не обжито, точно только вчера вошли в нее. Большая русская печь, стоявшая по середине избы и делившая ее надвое, была наспех, вчерне побелена. Предпечек, отделенный ситцевой занавеской, служил не только кухней, но и столовой. Большой самовар, который Маша получила в приданое, стоял на столе, возле него немытая посуда. «Эх, мух-то сколько! – подумал Семен, глядя на засиженное, залепленное мухами окно кухни, – липучку бы сюда!». Но липучками пользовались тогда только там, в Германии, где он два года был в плену, а здесь, дома, мух завсегда травили мухоморами из лесу.

За печкой, ближе к порогу, была дверь в спаленку. В ней вообще никакой мебели не было, стояла только возле стены большая деревянная кровать с высокими спинками, наспех застланная лоскутным одеялом. Это одеяло тоже помнил Семен, они с Машей укрывались им с первой ночи совместной жизни.

Семен придирчиво осматривал избу, она никак не походила на ту, что он оставил четыре года тому назад. В душе же, сам того не сознавая, он сравнивал то, что видел сейчас, с тем, что оставил в Германии, возвращаясь на Родину. Был он сначала батраком, а потом почти и хозяином в большом имении немки. И, конечно, дом там был побольше и убранство в доме другое. А что касается хозяйства, то и сравнивать нельзя.

Так, сам того не желая, он преуменьшил заслуги жены в поднятии их захудалого хозяйства, каким оставил его, уходя на войну. Зато помнил, как Марта валялась в ногах, умоляя остаться. «Э-э-э, да что теперь говорить!» – вяло подумал Семен и лег на кровать в ожидании Маши. И не заметил, как заснул. Проснулся от скрипа телеги и громкого голоса Маши:

– Но, но! Чего встала?!

Выскочив на крыльцо, Семен увидел Машу. Держа лошадь под уздцы, она вводила ее во двор, с опаской поглядывая, как бы колесо телеги не зацепилось осью за воротный столб.

– Сенька! – крикнула она сыну и увидела на крыльце мужа.

– Ох, Семен! – только и сказала она, выпустив из рук поводья.

Лошадь встала, мотая головой, как бы приветствуя хозяина. А он шел через широкий двор к жене, вглядываясь, узнавая и не узнавая ее. «Да, несладкая, видать, жизнь была у нее…» – успел подумать он, а она уже упала ему на грудь и, захлебываясь слезами, твердила:

– Живой, живой Сеня! Господи, воля твоя!

Да, трудно было узнать Машу в этой высокой, черной от загара женщине со светлыми выбившимися из-под платка волосами, выгоревшими на солнце. Если и раньше она была худощава, то тяжелая работа и совсем высушила ее. Особенно поразили Семена ее ноги, когда она, забравшись на воз, стала подавать ему снопы. Стройные, белые (он еще когда-то шутил, что недаром ее фамилия Белоногова), они стали худыми, черными, с потрескавшимися пятками и следами въевшейся пыли. «Голенастые», – подумал о них Семен.

Сам он мало изменился за эти годы. Маша глядела на него и не могла наглядеться. Все такой же гладкий, розовый, с чисто выбритым подбородком, с пушистыми усами. Только в плечах стал пошире, возмужал точно.

Вдвоем они быстро перекидали снопы под навес. Семен выпряг лошадь и отвел ее в стайку. Маша тем временем вкратце рассказала о своем хозяйстве. Лошадь ей досталась от «тяти», который, умирая, наказывал матери:

– Лошадь отдашь Машке, ей в хозяйстве нужнее…

Дом строился два года, помог немного деньгами Вася (мой отец). Он же дал денег на телку:

– Вот выстроишь дом, вырастишь телку, буду отправлять к тебе на лето детишек на молочишко…

Но гостили мы у няни только одно лето. Не лежала душа Семена к хозяйству. Он быстро расправился с ним. Кое-что продал, кое-что так бросил и перебрался в город, устроился в Воткинске на завод рабочим. Отец мой не одобрял его поступка. Ему жаль было трудов Маши, которые, можно сказать, пошли впустую. Семен неловко оправдывался: