Нина Нефедова - В стране моего детства

– Не огорчайся, Лена, – говорила мама, – при твоих темных глазах веснушки тебе даже идут…

Но Лена оставалась при своем мнении и упорно продолжала борьбу с веснушками. Да и какой девушке в восемнадцать лет не хочется быть еще краше! Заневестилась Лена, и бабушка с тревогой поглядывала на нее, когда Лена, собираясь на вечерку, долго вертелась перед зеркалом.

– Ты у меня, Ленка, смотри… Как бы чего худого не было. Береги честь девичью…

– Вечно ты, мама, каркаешь, как та ворона на заборе! – беспечно отвечала Лена, в последний раз оглядывая себя в зеркало.

– Ну, ты у меня говори да не заговаривайся. Мать дело говорит, – вмешивался дед, который не терпел неуважительного отношения к старшим. – Старших и в Орде почитают. Родительское слово на ветер не молвится…

Но вот однажды у ворот остановилась подвода: лошадь, запряженная в новый коробок. Из коробка выпрыгнул мужчина средних лет и помог выйти женщине в накинутой на плечи цветастой шали. Мы, сидевшие на скамье у палисадника, с удивлением смотрели на прибывших.

– Ленку сватать приехали, – вполголоса сообщила Клавдия, засидевшаяся в девках подружка Лены.

Жила она на нашей же улице и, увидев остановившуюся у наших ворот подводу, сразу смекнула в чем дело. Скинула с себя затрапезное платье, надела новое и бросилась к нам в дом, надеясь, а вдруг Ленка жениху не понравится, «не покажется», как говорят в народе, а поглянется она, Клавдия… Жених возьмет да и передумает и посватается к ней, Клавдии.

Нам с сестрой очень хотелось посмотреть на жениха, на сваху, на то, как будут сватать, но мама увела нас наверх, и нам оставалось только из окон следить за тем, как дальше будут развиваться события.

Вот дед вышел за калитку, окликнул Витьку, соседского парня подростка, сунул ему в руку что-то, наверное, деньги и, кивнув в сторону «казенки», сказал:

– Чтоб одна нога тут, а другая – там!

Витька исчез, а спустя несколько минут вновь появился, держа в руках штоф водки. Дед принял бутыль и вошел в дом.

Внизу было тихо, через закрытые окна доносились приглушенные голоса. Но вот кто-то открыл окно в столовой, и голоса стали слышнее. Дед, очевидно, уже приложился к стопочке, его голос доносился до нас отчетливо:

– Спасибо, сватья, что и нас из людей не выкинули, не обошли! Только рано, девка-то молода еще… Хлебом-солью отца, мать не объела…

– И-и-и, сват! Брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай!

– Станешь тут гадать, как девку отдавать, – отвечал дед прибауткой.

И они, наверное, еще долго бы обменивались ими, пока сваха не сказала:

– Видели вы ясна сокола, покажите же нам сизу голубку.

И дед закричал:

– Мать! А мать! Где там Ленка? Зови сюда!

Мама нам сказала, что Лена прячется в боковушке, не хочет к жениху выходить, он ей не нравится. Но ослушаться отца не посмела и все-таки вышла. А немного погодя под окном кто-то сказал:

– Руку дали!

Что означала эта загадочная фраза? За разъяснением обратились к маме.

– Это значит, девочки, что Лена выйдет замуж.

– А жить где будет? С нами?

– Нет, уедет к мужу.

Последнее убило меня. Я представить себе не могла дом без Лены. Как же так? Неужели рядом не будет нашей Лены, нашей подружки? Увезет ее этот противный жених, дядька с коротко подстриженными и, наверное, колючими усами…

Горе мое было так велико, что из глаз неудержимо хлынули слезы. Не в силах сдержать рыдания, я вышла в сени и села на верхнюю ступеньку лестницы, думая, что уж тут-то никто меня не увидит, поскольку всем не до меня. Но вслед за мной вышла в сени мама.

– Нина, ты что? Почему плачешь?

Не зная, что сказать, почему-то стыдясь причины своих слез, я схватилась рукой за коленку и, радуясь тому, что теперь уже могу плакать сколько хочу, заревела и сквозь рыдания простонала:

– Нога болит…

– Где? Где? – всполошилась мама.

– Вот здесь, в коленке…

– Ты что, ударилась?

Задыхаясь от слез, я лишь кивнула головой.

В доме всполошились, забегали. Отец стал дуть мне на «больное» колено, растирать его, с тревогой спрашивая:

– Где ты ударилась? Обо что?

Поднял меня на руки, внес в комнату, уложил на кровать. Тут, бросив своего жениха, прибежала Лена, обняла меня, целуя, и только на ее груди вопли мои стихли.

Я никогда, никому, даже Лене не рассказала о разыгранной мною сцене. Не знаю, что было тому причиной? Может быть, воспитание в том повинно? Мы всегда с детства были сдержаны в проявлении своих чувств и особенно стыдились «нежностей». Ни мама, ни отец никогда не ласкали, не целовали нас. Отец был убежден, что поцелуи расслабляют ребенка, преждевременно возбуждают его, вызывая в нем нежелательные чувства. Мама позволяла себе поцеловать ребенка только в самую макушечку, а отец, в лучшем случае, потрепать по голове. Вероятно, поэтому мне легче было признаться в слезах от физической боли, нежели душевной.

Жених Лены был вдовец. От первой жены у него была дочь, рослая девушка, ровесница Лены. Она скоро тоже вышла замуж, так что никаких сложностей в отношениях падчерицы и мачехи не было.

Иван Петрович – так звали мужа Лены – увез ее за тридцать верст от дома, на станцию Верещагино, где работал машинистом на поездах дальнего следования, и где у него была казенная квартира из двух комнат и кухни. Лена скучала по дому, и как только муж уезжал на неделю и больше, она заявлялась домой. Тридцать верст для нее молодой здоровой женщины «не околица». Когда родился у Лены первенец, темноглазый, с перетянутыми точно ниткой ручонками и ножонками, она и его таскала с собою. Подвяжет его спереди полотенцем, перекинутым за шею, и в дорогу. Как говаривал дед:

– Сама в корню, две ляшки в пристяжке.

Зато надо было видеть ее, когда она появлялась с ребенком в отцовском доме. Красная, распаренная с дороги под жарким солнцем, она распеленывала сына, гордая, счастливая своим материнством, принимала восторженные охи-ахи деда и бабки.

– Видать, повезло нашей Ленке! – говорила бабушка, когда Лена, оставив на попеченье стариков ребенка, шла в холодную баню ополоснуться.

– Ну вот, а еще говорила, что Иван стар для нее…

У Ивана Петровича, зятя, был свой дом на Одуе. Он построил его незадолго до женитьбы. Высокий, двухэтажный, с чистым зеленым двориком и огородом, где пока росли только кусты смородины да малины, он стоял почти на опушке соснового леса. И пока Иван Петрович не жил в нем, и дом пустовал, мы, мама и дети, каждое лето жили в нем, выезжали как бы на дачу. Родителей привлекало то, что дом стоял почти – что в лесу, значит мы, дети, могли дышать свежим воздухом. В двух шагах от дома был пруд, где отец поставил купальню, и мы безбоязненно в ней купались.

Дом был новый, царила в нем первозданная чистота, оттого, что рядом был лес, в доме не было мух, которых мама летом панически боялась из-за свирепствовавшей нередко дизентерии. А главное, удобно было то, что все эти блага были не далее чем в двух-трех верстах от нашего дома, где мы жили постоянно, ведь дом Ивана Петровича стоял на другом берегу пруда, отделявшего поселок Павловский от Одуя. При желании можно было сесть в лодку и через 30–40 минут оказаться на другой стороне пруда, что нередко и делал отец, когда у него появлялось свободное время, чтобы навестить нас с мамой.