Александра Маринина - Обратная сила. Том 2. 1965–1982

– Прекрати! – рассердился Штейнберг.

– Не надо, Мишка… Я по твоим глазам все вижу… По лицу… Если бы у тебя была надежда, ты бы мне пить не давал… Я же не идиот… Подожди, я сейчас скажу…

Орлов снова замолчал, набираясь сил.

– Гитлер евреев уничтожает, – заговорил он, передохнув. – И в Германии у себя, и в других странах, на которые напал. И здесь будет то же самое. Если ты попадешь в плен – тебе не выжить. Возьми мои документы. А свои оставь со мной, пусть все думают, что я Штейнберг. Я умру, мне уже все равно. Если возьмут в плен, у русского Орлова будет шанс. У еврея Штейнберга ни одного шанса не будет. И чуда не будет. Война, Мишка, это не медицина, на войне чудес не бывает.

– Саня, перестань, пожалуйста…

– Ты надеялся на чудо, я знаю, потому и не бросил меня здесь одного… Я тебе благодарен… Ты же мог уйти, но ты не ушел, остался. Повязки мне менял… Разговорами развлекал… Дай слово, что уйдешь отсюда Орловым… Нельзя тебе быть Штейнбергом, нельзя… Если попадешь к фашистам в лапы, про бабку мою немецкую не забудь: а вдруг поможет… Не знаю о ней ничего, только имя… Элиза Раевская…

Он снова впал в забытье, истратив слишком много сил на такой длинный разговор.

Агония была тихой. Сначала ушло сознание, потом развились нарушения дыхания. «Дыхание Биота», – думал Штейнберг, внутренне обмирая при каждой длительной паузе. Неужели всё? Нет, еще не всё, Саня снова задышал… Пульс прощупывался только на сонных артериях, лицо друга было серым, землистым, нос заострился.

Это тянулось почти сутки. Потом Орлов пришел в себя. Открыл глаза и произнес:

– Дай слово… Возьми документы… Спасибо тебе…

Чуда не произошло.

Миша Штейнберг плакал несколько часов, сидя рядом с умершим другом. Потом стал думать, чем выкопать могилу. Шел проливной дождь, Михаил вымок насквозь, но развести костер, чтобы просушить одежду, побоялся: над лесом то и дело пролетали вражеские самолеты, и дым от костра мог его выдать. Измученный, голодный, он похоронил Саню Орлова, как сумел, оставив в кармане его гимнастерки свои документы санинструктора Штейнберга. Документы Орлова взял себе.

И отправился в сторону, противоположную той, где находилась занятая немцами деревня.

Плутал три недели, осторожно расходуя продукты, выкапывал подмерзшие грибы и ягоды, иногда везло – находил орехи, флягу наполнял из ручьев и каждый раз, опуская ладони в воду, вспоминал грустную песенку, которую в бреду пел Саня: «Милый ручеек мой, беспечный мой друг… Журчи ж беззаботно и песенки пой. На дне твоем найду я свой вечный покой…»

Дважды путал направление, выходил в опасной близости к расположению немецких войск и едва не попадал в плен. Наконец, добрался до своих. Изможденный, грязный, беспрерывно кашляющий.

Начались изматывающие проверки. И вдруг Михаилу несказанно повезло: один из тех, кто его допрашивал, показался вроде знакомым. Человек в гимнастерке со знаками отличия НКВД тоже то и дело бросал на Мишу заинтересованный взгляд и вдруг сказал:

– Говоришь, на комбинате НКВД работал? И как же ты туда попал? Предприятие режимное, туда просто так людей с улицы не берут.

– Нас главный инженер привел, я уже объяснил. Горевой Василий Афанасьевич.

Офицер хлопнул себя руками по бедрам.

– Ну точно! А я все мучаюсь: где я тебя видел? У Горевого в кабинете и видел. Вас двое было, Сашка и Мишка, верно? Василий Афанасьевич еще, помнится, рассказывал, что один из вас с его дочкой женихался. Так ты кто будешь-то, Сашка или Мишка?

– Сашка, – устало подтвердил Михаил. – Орлов Александр Иванович. Харьковский полк народного ополчения. Я вас тоже помню, вы к Василию Афанасьевичу приходили с проверкой. Имя не запомнил, а фамилия ваша – Травчук, правильно?

– Ай, молодца! – почему-то обрадовался тот. – Наш человек!

После этой встречи проверки быстро закончились, и бойца Орлова приписали к дивизии НКВД, той самой, в которой воевал капитан Травчук. Травчук отчего-то проникся к молодому бойцу и, по возможности, опекал. А однажды сказал:

– А ведь ты не Сашка, парень. Мишка ты.

Посмотрел на вмиг изменившееся лицо солдата и усмехнулся:

– Не бойся, никому не скажу. Все понимаю. Если честно – сам поступил бы так же на твоем месте.

– И как мне теперь быть? – упавшим голосом спросил Михаил-Александр. – Я не хочу оставаться Орловым, но если рассказать всю правду, меня могут посчитать трусом. И проверки опять начнутся. Кто один раз соврал – тому веры нет, сами знаете. Как вы догадались?

– Говор у тебя не московский – вот и догадался. Но ты не бойся, ты же как-никак два курса в Харьковском университете отучился, так что если кто засомневается – на это и ссылайся, дескать, два года прожил среди тех, кто так говорит, перенял. Молодые легко говор перенимают. Но ты все-таки прислушивайся, как говорят те бойцы, которые из Средней полосы, старайся говорок-то исправить.

И Миша старался изо всех сил.

Это были месяцы отчаянных кровавых боев, страшных не столько человеческими потерями, сколько осознанием своего бессилия: советские войска отступали, оставляя врагу на растерзание все новые и новые территории. Любые сомнения в нашей победе расценивались как панические настроения, за которые полагался расстрел на месте. Поэтому Миша Штейнберг, воевавший под именем Александра Орлова, был несказанно удивлен тем, что услышал спустя несколько дней от капитана Травчука:

– Ты сначала до конца войны доживи, а потом уж будешь решать, оставаться тебе Орловым или нет. Сколько она будет длиться и чем закончится – никто не знает. И не смотри на меня так: я не провокатор. Говорю, что знаю, а знаю я много, можешь мне поверить. И знаю, что ты меня не сдашь.

– Почему?

– Потому что я тоже могу тебя сдать. Вот так, – усмехнулся капитан, – обменялись секретами. Мы с тобой теперь одной ниточкой повязаны. Если война закончится не так, как мы все хотим, то Штейнбергом тебе оставаться нельзя будет. Никак нельзя. Да ты сам видишь, что происходит. Для каждого из нас война может закончиться в любой момент. И хорошо, если гибелью. А если плен? Прав был твой дружок, ох, как прав!

– Но у Сани Орлова отец есть, он тоже на фронте. Как же с ним быть?

– Так и у тебя родные есть. Только где они? Хорошо, если в эвакуации. Вот потому я и говорю: дождись конца войны, не суетись. Там разберешься. Разобьем врага, выгоним его с нашей родной земли, вот тогда и признаваться можно, победителей не судят. Ну, а уж если…

Вторую часть фразы он не договорил, но Михаилу и без того все было понятно.

– Товарищ капитан, а почему все так? – осторожно спросил он. – И товарищ Сталин говорил, и во всех газетах писали, что наша боевая мощь превосходит вражескую многократно. А мы отступаем и отступаем. Харьков сдали… Там немецкие самолеты почти каждый день летали, а их даже не пытались сбить. Почему?