Евгений Сивков - Чувства

Мальчик, кстати, не был похож ни на папу, ни на маму. У двух очень красивых людей родился ребёнок абсолютно заурядной внешности: большеголовый, скуластый, с небольшими глазками. С детства Юра был на редкость любознательным, ему постоянно хотелось докопаться до самой сути вещей и явлений. Но он достаточно быстро понял, что на все его многочисленные вопросы мать ответить не в состоянии. Её отговорки звучали совершенно не убедительно: «потому что потому всё кончается на у», «много будешь знать, скоро состаришься», «не морочь мне голову», «отставь меня в покое, я устала». Юра не питал иллюзий, что мама у него самая умная, замечательная, хорошая, как это часто бывает с любящими своих родителей детишками. А все её «взрослые» дела – просто тупая суета, для которой ума особого не надо. Материнская любовь? Если она и существовала, то мать как-то странно её выражала. Парня она не столько воспитывала, сколько дрессировала, причём в этой системе дрессировки кнута было гораздо больше, чем пряника. Но в целом нормально, жить можно. Годам к шести Юре перестал сниться страшный сон, что его мать – злая колдунья. Ничего волшебного в ней нет, всё даже слишком всамделишное, обычное, скучное.

Как удовлетворяли тягу к знаниям в докомпьютерную эпоху? Откуда люди получали информацию в отсутствие интернета? Довольно обширную библиотеку доставшуюся ему от отца, Юра глотал буквально в запой. Книги стали ему лучшими друзьями, всеми правдами и неправдами он старался расширить этот круг друзей: записался чуть ли не во все городские библиотеки, обшаривал букинистические магазины, был завсегдатаем книжных толкучек, упросил мать оформить подписку на различные энциклопедии и научно-популярные серии, знал, у кого из одноклассников есть дома шкафы, до отказа забитые книгами с тиснёнными золотом корешками (так в советские времена люди старались придать интерьеру солидность). Сколько себя помнит, Юра постоянно читал, читал, читал. Как он выучил буквы? Видимо, это произошло в таком глубоком детстве, что даже не зафиксировалось в его сознании.

– Каким забавным очкариком ты был, – рассмеялась Люся, когда Юрий показал ей свои детские фотографии, – настоящий ботан. Тебя во дворе не дразнили?

– Да щас! Я, конечно, зрение себе рано испортил, но издеваться надо мной никто не осмеливался. Я был достаточно крупным парнем, если что, мог очки снять и так двинуть обидчику, что мало не покажется. Драки – обычное дело, костяшки на руках у нас почти не заживали. Хотя я не любил драться и задирой не был. Вообще, мальчишки – дикий народ, но меня уважали. Я в нашей дворовой компании считался умным.

– Верю, верю, – и Люся доверчиво прижалась к широкой груди своего мужа.

Сложения он и в самом деле был достаточно крепкого. Она чувствовала себя очень уютно рядом с этим человеком, даже несмотря на то, что характер у него был далеко не сахар. Вспышки неконтролируемого гнева случались с ним регулярно. Это было зрелище не для слабонервных. В такие минуты он дико орал, мог наговорить жутких гадостей, крушил всё вокруг, особенно доставалось почему-то сотовым телефонам – они разлетались вдребезги. «Красовский – натуральный псих, – так считали многие их знакомые. – Как можно с таким жить?»

– Ой, да ладно, – отмахивалась от сочувственных речей подруг Люся, – на самом деле он белый и пушистый. Временами, правда, говняный клапан срывает, но в этот момент главное – ловко увернуться, чтоб не забрызгало. Я просто отключаюсь, абстрагируюсь от ситуации минут на пятнадцать. Совсем не обращать внимания, конечно, трудно, шумит сильно. Но кроме шума вреда-το никакого. Зато потом успокаивается и становится милейшим человеком. Нужно только выбросить из головы, чего там он наговорил во время срыва. Я для себя решила: это не муж мой слова обидные произносит, это лярвы из него лезут. Их прогнать надо и забыть, как наваждение.

– А ты не боишься, что тебе прилетит когда-нибудь?

– He-а, нисколечко. Он и пальцем меня не тронет, никогда. Я в этом уверена.

Красовский свою психованность прекрасно осознавал и после очередного приступа виновато «прижимал уши». Его самого жутко изматывали эти ощущения: когда раздражение нарастает, нарастает, а потом с треском прорывается наружу. Но он ничего не мог поделать, держать всё это внутри себя было выше его сил. Поводом могло послужить всё, что угодно, но только не Люся, его новая жена никогда не провоцировала скандалы, наоборот, старалась успокоить или отвлечь.

– Прости меня, золотко, я не нарочно, меня просто всё достало, – когда наконец отпускало, Юрий чувствовал себя опустошённым.

– Вот объясни мне, пожалуйста, зачем было так орать?

– Знаешь, мне всю жизнь приходится кому-то что-то доказывать. Я по-другому не умею. Зубы не покажешь – сожрут.

– Боже мой, ну кто тебя сожрёт? И давно это с тобой?

– С детства. Оно у меня весёленькое было. Сам удивляюсь, как я ещё вырос более-менее нормальным человеком. До сих пор матери простить не могу, что она этого урода в дом привела. Ведь приличная вроде женщина, а связалась с маргинальным типом, уголовником. Хочешь знать, за что Степану срок в своё время дали?

– За что?

– Он своей первой жене из ревности уши отрезал!

– Ужас какой, – у Люси в голове не укладывалась подобная дикость. Её родители вообще никогда не скандалили, от отца она ни одного непечатного слова не слышала. И ведь не то чтобы очень интеллигентные они, вроде совсем простые, рабоче-крестьянские люди, а вот не принято в доме было ни крепкие выражения употреблять, ни тем более руки распускать. Саму Люсю в детстве даже ни разу не пороли.

– Вот и я говорю: ужас. Ходит такой мурлокатам, ручищи до колен, кулаки здоровенные, рожа свирепая. Зато мужик в доме – угу. Не понимаю я свою мать. И ведь пил по-чёрному, гулял от неё направо и налево, а она с ним продолжала жить.

– Ну откуда ты знаешь, может, с ней наедине он был совсем другим.

– С чего бы? До сих пор помню, как страшный сон. Степан мать избивал до полусмерти, она сознание потеряет, а он её водой отольёт – и по новой… В общем, насмотрелся. А что я мог сделать? Во дворе среди пацанов я крупный, а рядом с сорокалетним мужиком – сопляк. Но лет в четырнадцать не выдержал: раздобыл специально кастет и, когда он в очередной раз на мать руку поднял, кинулся её защищать. Помню, от страха аж колотило. А этот деятель усмехнулся так криво и одной левой от меня, как от мухи назойливой, отмахнулся. Не ударил даже.

– Почему?

– Хитрый, падла. Подстраховался. Понимал, что я рано или поздно вырасту, а он к тому времени может и состариться. Не стал себе врага наживать. Вот я его до самой смерти ненавидел, но ударить немощного старика не мог. А в тот раз я психанул, убежал на улицу и только к ночи домой вернулся.