Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник)

– Это зимой. Летом, вообще в теплое время года, палисадник был, понятно, привлекательнее. Не помню, что примечательного росло в нем под окнами у соседей бабушкиного дома, но под окнами бабушкиной комнаты росли какие-то цветы. Цветы произрастали в клумбе круглой формы, обрамленной углами вверх, темно-красного цвета кирпичами. Около клумбы была врыта в землю игрушечнонизенькая скамеечка. Во всём в целом палисаднике росли также какие-то кусты и даже одно или два больших дерева, кажется, тополь-тополя. Палисадник был обнесен палисадом, игрушечной высоты штакетником: не выше колена взрослого человека. У палисада, припоминаю, имелась даже своя, игрушечной высоты и ширины, калиточка. Была ли она одна на весь палисадник или их было несколько – не знаю; припоминаю только одну – прямо против окон бабушкиной комнаты.

Здесь хочется вспомнить еще один, скажу так, духовный эпизод моего детства, отчасти связанный с бабушкиным палисадником.

Была, без сомнения, Пасха и, значит, воскресенье. День был теплый, солнечный и какой-то преувеличенно-радостный. По-моему, даже звонили колокола; и хотя для атеистического тогда государства, не знаю, могло ли быть такое? Вместе с тем, ближайшее к тогдашнему дому бабушки, культовое, так сказать, учреждение – Донской монастырь находился метрах в трехстах-четырехстах от него…

И вот, чувствуя вокруг себя особенные веселость, праздничность, я расшалился. Сколько мне было тогда лет – не помню. Находясь, вероятнее все же, один в бабушкиной комнате, я придумал «выйти» на улицу, а точнее в палисадник, и вернуться позже назад через окно комнаты, тем более что оно было полуоткрыто. Выполнив первую часть задуманного /окно находилось не высоко над землей/ и, побыв в палисаднике, погуляв, так сказать, в нем, поизучав кирпичи клумбы, которые казались мне загадочными, потому что были, если точнее, далеко не новыми, чуть ли не древними: с отколотыми краями, покрытые тут и там землей и мхом, – я стал осуществлять вторую его часть – возвращаться, – влезать в окно бабушкиной комнаты. Не трудно очутившись на подоконнике, я увидел в комнате бабу Клаву. Лицо ее, смотревшее на меня, было совершенно не строгое, – в данном понимании из-за того, что я балуюсь: вместо двери использую окно.

– Влезай, влезай, давай, – сказала она очень радостным, очень веселым тоном. – Пасха на столе и кулич. Есть будем, разговляться.

Я тут же спрыгнул с подоконника в комнату и, шаг шагнув, подошел к столу. На нем стояли два предмета, которых ранее – до того, как я вылез через окно на улицу – не было тут. Первый предмет мне уже был знаком – это кулич, раз-не раз, точно не скажу, виденный мной и бывший для меня лакомым кушаньем. Второй предмет я видел впервые. Внешне он казался несъедобным. Он представлял собой, как я бы сейчас сказал, четырехгранную деревянную пирамиду, при исследовании на всех гранях которой было запечатлено по одному деревянному, выпуклой формы божественному кресту. (Гигиенические подставки под кулич и пирамиду (например: глубокая тарелка под кулич, широкая неглубокая – под пирамиду), безусловно, были, но я их, видимо, как не впечатлявшие, не запомнил).

Не понимая, как можно есть, употреблять в пищу деревянное изделие, четырехгранную деревянную пирамиду, я озадаченно молчал.

Сделав мне, так сказать, первую половину сюрприза, бабушка, тоже подойдя к столу, стала осуществлять вторую его половину. Легко и вместе очень аккуратно она принялась поочередно отделять друг от друга все четыре деревянные грани пирамиды, которые оказались ничем друг с другом не соединенные, как-то: не сбитые между собой, например: гвоздиками, не связанные как-нибудь бечевкой, шпагатом и т. д. После этого действия передо мной предстала опять пирамида, по форме – оттиску абсолютно точно такая же, что и первая, так сказать, разборная. То есть, первая, разборная, пирамида была для второй – в умелых, опытных руках – формой. Эта вторая пирамида была уже съедобная – из творожной массы желтого цвета с изюмом. Как я тотчас догадался, это и была пасха. И мы с бабушкой стали ее есть, а также и кулич, – «разговляться».

Здесь следует сказать об отношении к религии этой моей бабушки, бабы Клавы. – Ни икон, ни церковных книг в ее комнате не было, и чтения молитв ею, бабушкой, я свидетелем никогда не был; не видел, не слышал я и о таком факте – чтобы она когда-нибудь ходила в церковь. Но может бабушка была скрытно, тайно, молча верующей в атеистическом тогда государстве, раз пасха, эта творожная масса с изюмом, была приготовлена бабушкой – для праздника Пасхи – в отчетливо культовом виде?..

Прибавлю: ну а по сравнению с бабушкой, несколько пожилых женщин ее двора были, явно верующими и, в частности, в праздник Пасхи открыто ходили в церковь. Это было заметно по однотипным узелкам в их руках, с которыми они в такой день, обычно поодиночке, уходили в первой половине дня со двора, а через какое-то время возвращались с ними же назад. Одни из этих женщин несли по одному узелку, другие по два: по одному в каждой руке. Узелки эти их были из марли или белой легкой материи. В первых /из марли/ очень хорошо просвечивали-просматривались куличи, покоившиеся на гигиенических подставках, тарелках.

Ребята из бабушкиного двора тоже бывали в этот день наблюдателями, происходившего во дворе, так выражусь, микрорелигиозного движения, при этом радостно, весело говоря друг другу:

– А вон такая-то пошла «святить» кулич. А вон – такая-то /назывались фамилии или имена этих пожилых верующих женщин, понятно, с прибавлением к именам: «тетя… или же баба…»/.

– А вон и моя бабка тоже пошла, – говорил дальше кто-нибудь из ребят.

– А твоя бабка, – таким же грубым тоном, ради любопытства спрашивал меня кто-нибудь из них, – ходила – пойдет?

– Не знаю, – озадаченно отвечал я. И мне тогда, помню, было неловко как-то, даже отчего-то стыдно, что моя бабушка не входила в компанию, явно верующих, пожилых женщин ее двора.

Однако пора возвращаться к временно оставленному, подробному описанию бабушкиного, бабы Клавиного жилья. Ну и, чтобы закончить в принципе речь о тогдашнем Сиротском переулке, – добавлю следующее. Когда я стал постарше, то этот переулок, в зимнее время года, был для меня и некоторых других детей, почти что катком, потому что вся или почти вся проезжая часть переулка, где у нас и был «каток», представляла собой, сильно спрессованный колесами автомашин, снег. Иногда дворники чистили до асфальта скребками оба тротуара переулка, но проезжую его часть этими скребками – никогда. Химической же уборки снега и льда /посыпание дорог солью и другими специальными веществами/ тогда, видно, не существовало, не было изобретено. «Каток», уточню, был далеко не гладкий: в небольших ухабах и неровностях, сделанных, проезжавшими тут от случая к случаю, автомашинами. Когда последних в поле зрения не было /частенько, две-три и т. д. минут/, то я лично на своих коньках «снегурках» весело бегал, как умел – мог, прямо посредине проезжей части переулка. Первоначально эти детские коньки, изображавшие в своем, так сказать, носке крупную запятую, прикреплялись мной к валенкам; прикреплялись всякий раз перед катанием на коньках /чуть ниже – попытаюсь вспомнить как?/. Потом, вскоре, коньки эти, предположу в мастерской, твердо, жестко, с помощью заклепок посадили на ботинки. И коньки сразу приобрели настоящий, современный и, я так думаю, богатый по тем временам, вид; богатый, потому что у знакомых и не знакомых мальчишек, которых я вокруг себя видел, были еще не один год потом коньки, так сказать, по старой, бедной моде, прикреплявшиеся к валенкам /о тогдашних девочках я как-то не помню, на чем, на каких коньках они катались/.