Диана Ибрагимова - ТалисМальчик

Оба рассмеялись. Вот уж бессмертные фильмы: смотрит поколение за поколением и насмотреться не может.

Они въехали в просторный двор загородного дома, а там их уже ждали: куча пакетов с кастрюлями и кучка людей. Денис представил Алевтину, но она не успела рассмотреть юркнувших в машину детей и громоздкую хозяйку, захлопотавшую около кастрюль.

Аля чуть отошла в сторону от погрузочной суеты и сразу услышала тишину и покой приморского села. И эти домики… Такие же, как двадцать и, наверное, пятьдесят лет назад: одноэтажные, приземистые, ненагло выглядывающие из-за крашеных в разное заборов. Отвыкла она от таких домиков и улиц.

Уже когда рассаживались по местам, мелькнул щуплый хозяин. Он подскочил к жене и сунул ей что-то в руку:

– Стой, Галь! Удостоверение моё положи! На!

Женщина стала умащивать «корочку» в своей…

Алевтина с ужасом упёрлась взглядом в эту, с позволения сказать, «сумочку».

Зачем столько жить, спрашивается?

Второй раз в голове Али возник этот вопрос. Впервые он сформулировался именно так, когда по телевизору демонстрировали программу о долгожителях. Там показывали то ли бабушку, то ли дедушку – Алевтина не с начала смотрела, а определить пол по тому существу, что стекленело перед камерой, было невозможно.

То ли старик, то ли старуха выглядело жутко. Тому человеческому существу было сто семнадцать или сто двадцать семь лет – она точно не расслышала. У него, у существа, был лысый череп в крупных коричневых пятнах, а на нём – несколько белых волосков, которые колыхались от малейшего движения вокруг. Казалось, дунь ветер посильнее ‒ и сдёрнет вмиг с черепа уже засушенный пятнистый скальп с седыми былинками вместе, как с одуванчика. Наверное, отсюда произошло выражение «старушка – божий одуванчик», подумалось тогда Алевтине, и она поняла, что теперь до конца жизни при виде обдуваемого одуванчика её будет преследовать виденье пятнистого черепа.

Не меньше скальпа с былинками шокировало личико-сухофрукт, эдакий сморщенный коричневый изюмчик с чёрным провалом беззубого рта. Где-то глубоко в глазницах кисли совершенно бессмысленные, обесцвеченные тремя веками водянистые глаза, из которых ушла даже последняя мысль: а что я ещё здесь делаю?

На эту достопримечательность, появившуюся в позапрошлом веке, и правда было страшно смотреть. Да что там порыв ветра! Казалось, дунь сквозь экран телевизора, и не только пятнистый скальп, но и весь этот иссушенный остов человека, эта еле живая мумия разлетится, как кучка осенних листьев. Алевтина тогда испугалась, что лет через сто (на этот раз в прямом смысле) она может так же мумифицироваться, обесцветиться и остекленеть, и решила, что сто двадцать лет ей точно жить не стоит, так, восемьдесят, максимум девяносто, да и то при сохранении способности обслуживать саму себя.

Теперь второй раз в жизни в сознании всплыл вопрос: зачем столько жить? Алевтина увидела такую дряхлую живучесть предмета, от которой оторопела.

Это была сумочка. Когда-то. Много лет назад это была заурядная дамская сумочка бежевого цвета, небольшая, на молнии, с одной недлинной ручкой. Образ предмета можно было довольно точно восстановить по едва сохранившимся останкам. Теперь эта полудохлая сумочка, явно пришедшая в этот век из прошлого, выглядела как та человеческая мумия – страшно, нелепо и потрясающе.

Аля пыталась припомнить, видела ли она ещё когда такую древнюю сумку, и не могла. Никто из женщин в её окружении не доводил галантерею до такого состояния и тем более не держал при себе. У бабушки, правда, была одна старая мамина, но она просто молодуха по сравнению с этой долгожительницей! Бабушке сумочка очень нравилась, она с ней несколько летних месяцев не расставалась, но у подручной любимицы вовремя порвалась ручка, и бабушка приспособила её для хранения документов.

В этом же истерзанном, исстрадавшемся предмете держали повседневные вещи, то есть им пользовались, и причём по прямому назначению, будто заставляя через силу исполнять какие-то функции, до которых этому предмету уже не было никакого дела. Всё равно что принудить ту человеческую мумию из передачи на работу ходить или сексом заниматься.

Фу! Алю передёрнуло. Хотелось крикнуть: оставьте беднягу в покое, перестаньте мучить! Сумки столько не живут!

Но сумочку в покое не оставляли. С бедолаги сыпались ошмётки бежевого дерматина, оголяя серую тканую основу и места разноцветной штопки. Ручка была несколько раз пришита, оторвана и снова пришита то коричневыми, то розовыми, то белыми нитками; фурнитура вырвана «с мясом», а молния с обеих сторон тоже прошита – вручную – бежевым и розовым. Но она открывалась и закрывалась! И в сумочку входили и выходили разные предметы: телефон, кошелёк, ключи, рабочее удостоверение мужа… А значит, ею всё ещё можно было пользоваться!

Поражало то, что эта сумка додыхала не у бомжихи-модницы, а в руках молодой жены офисного сотрудника города Бердянска. Нет, пожалуй, самым шокирующим было то, что все они считали это нормальным: ну, подумаешь, старенькая сумочка, молния ведь ещё работает, так что пусть умирает своей смертью прямо на работе, о какой пенсии может идти речь? Пусть работает, пока сердце не остановится. Получается, сердце сумки – это молния, руки сумки – это ручки, фурнитура и украшения – причёска и макияж… Алю ещё раз передёрнуло, но окружающие этого снова не заметили.

До пляжа доехали чересчур быстро, будто торопились. Сонная Алевтина даже не успела рассмотреть, как изменились окрестности города. Ну, ладно, ещё будет время. Денис по телефону расписывал, как будут насыщены их дни до путёвки.

Наконец, на пляже она разглядела друзей Дениса.

Рыжие мочалки подмышек бросились в глаза первыми – этот Сергей безнадёжно отстал от цивилизации. Плавки в полосочку гармонировали с полосками рёбер и были то ли большими, то ли растянутыми. Фу! Алевтина отвела взгляд. Ну, не нравится ей дряблая обвислость слишком худых. Не нравится. Сергей активно жестикулировал и при каждом взмахе чахлых крыльев пугал Алевтину своими мочалками.

Аля отвела взгляд и засмотрелась на Галину.

Вот уж где присказки вспоминаются! Противоположности притягиваются. Супруга была фундаментально дородной, как сундук. Нет, конечно, когда-то, в ту мифическую эпоху, которую большинство женщин именует «до родов», она была стройнее, возможно, намного, о чём говорили не полные, но мощные, с хорошо очерченными мышцами, ноги. Но туловище – квадратное, кряжистое, словно по ошибке приставленное к стройным ногам, несло на себе мало следов материнства, но много – лентяйства и обжорства. Избушка на курьих ножках, а не женщина!

«До родов»… Что за формулировка такая дурацкая? Ну, что такого особенного в этом состоянии? Конечно, Алевтина ещё не рожала, но рожали её подруги. И Дашка. Дважды. И ничего на ней не осталось, чего не было до беременности. Весы показывали пятьдесят три на следующий день после родов – и первых, и вторых. Но Дашка – диетчица, и фанатеет от всяких йог и пилатесов. И работает много – мотается целый день то по дому, то по городу. А эти, которые «до родов» на что-то похожи, а «после родов» – исключительно на мешки сала, просто ленивы и прожорливы. Да! Мама ведь тоже не спрятала талию под слоем жира, хотя любит тортики и поваляться на диване. Но в меру. В очень чётко ограниченную меру, а не вволю и за восьмерых.