Валерий Терехин - В огонь

Но нет, шалишь. Это мыслишка для слабонервных. А ведь здесь, на перроне, я видел её в последний раз. Кто же её встречал тогда… Какой-то неприятный тип, приземистый, с зубастой улыбкой и покатым лбом. На меня он даже не взглянул. Впрочем, я на него тоже. Кто он ей был? Так я и не понял. Ну, а кто была она? Хоть мы и проговорили друг с другом целых два дня в пути, я так и не смог это понять. Художница, писала стихи…

Я только что вернулся из армии и сразу решил податься в столицу. Отчим уговорил. У них с матерью уже своих двое было. Нет, несомненно, тогда я правильно поступил. И в поезде сразу так повезло. Она возвращалась в Москву. Одна. Я обалдел. Не то чтобы меня легко можно влюбить в себя. Нет, как раз я-то скептик по натуре, купейным знакомствам не верю. Просто добрей и умней я так никого и не встретил. Ну, почему она не дала мне свой телефон? Вообще-то дала, но неправильный. Я думаю, скорее по ошибке, чем нарочно. Мы оба уж очень устали от дороги, от понимающих взглядов соседей, но только не друг от друга.

Я вернулся в зал ожидания, потом подошел к билетным кассам. А ведь как просто все можно решить. С работы меня уже увольняют за прогулы, из общаги не сегодня – завтра вышибут. Покупай билет – и домой… А дома что, лучше? Было бы лучше, я бы сюда не приезжал. Знал, на что шел.

Многолюдье уже не приносило спокойствия. Я вырвался из людского потока и перешел через пешеходный переход на другую сторону улицы. Тут меня уже никто не спрашивал, местный я или не местный. Чувствовался вековой аристократизм, исходивший от самого здания Ленинградского вокзала.

Внутри людей почти не было. Нет, конечно, и здесь кто-то чего-то ждал, но там, на Казанском, можно было раствориться в общей массе, а здесь нет, шалишь. Мы, коренные горожане, едем из Москвы в Ленинград, или наоборот, и мы всё и всех знаем…

Этих на мякине не проведешь. И доход твой вычислят, и откуда ты приехал, узнают, и поразмышляют о твоих невеселых перспективах. Вон та, красивая. Одна сидит. Взглянула раз, и больше я ее не интересую.

«Граждане пассажиры! Камеры хранения обслуживают пассажиров только Ленинградского вокзала».

Элита.

А может, в Ленинград заехать? В последний раз попробовать поступить хоть куда-нибудь… Да нет… Уже поздно. Двадцать семь лет. Все прошло.

А ведь отсюда я кого-то провожал. Кого же… Ах да, ту девчонку с подготовительных курсов. Тоже поступала на филфак и не прошла. А тогда, в первый раз, я бы, пожалуй, мог пройти, если бы занимался чуть-чуть поусерднее. Поступал и потом, но это уже была лажа… Адресами с ней даже не обменялся. И все без толку. Через полгода выскочила замуж.

А та из поезда, где она теперь? Если бы ей сказали, что прошло пять лет и ее вспоминает сосед по купе, она бы удивилась. А впрочем, может, и наоборот. Но, скорее всего, она тоже давным-давно замужем. Может, тому зубоскалу нарожала детей. Стихи хорошие пишет. И рисует.

Я вновь вышел на перрон. И вдруг почувствовал невыносимую тяжесть в душе, которая, словно нахлынувшая волна, сбила меня с ног и ударила головой о прибрежную гальку… Ну почему она дала неправильный телефон? Зачем я её встретил?! Зачем увлекся женскими бреднями о стихотворчестве, зачем рвался на филфак?! Мое призвание – обкладывать плиткой ванные и кухни, квартиры отделывать… Провалился бы себе тогда спокойно и уехал бы тихо куда-нибудь на север. Мне с моей мускулатурой туда дорога открыта.

Впрочем, что-то понять лучше поздно, чем никогда…

А Ярославский рядом. Оттуда можно уехать на Тихий океан. И время с тобой в пути шутку сыграет…

Два раза я ездил от края до края, – когда призывался и когда демобилизовывался…

И народу на Ярославском не много и не мало.

На перроне было все то же самое, только чемоданы были толще, брюки на мужчинах отутюженней, дембеля – усатые, усталые, – не понятно, от дороги или от службы.

Да вот еще какой-то поезд приехал. Мне стало холодно, и я достал ободранные перчатки. Но надевать не стал и зло кинул их обратно в сумку. Чего я здесь потерял, чтобы мерзнуть почем зря?

Я ухожу. Но куда?

В зале ожидания теплее. А залов целых три, все уютные, полупустые. Я сажусь на кресло и закрываю глаза. Но мне-то чего ждать – поезда?

В. Л. Терёхин [98]: Игорь Николаевич, что сейчас в Приднестровской МССР – капитализм, социализм, коммунизм? Или нечто среднее?

И. Н. Смирнов: На переходном этапе перестройки мы отбрасываем «измы» и создаём рыночную экономику. У нас действует Конституция Советского Союза, которая пока не отменена. А какой строй будет? Я думаю – тот, который работает на человека: в любом случае права личности будут преобладать над правами государства.

В. Л. Терёхин: С 1 апреля вы прекратили финансовые отчисления в бюджет Молдовы и подключились к общесоюзному. Каким образом вы формируете свой бюджет?

И. Н. Смирнов: По-новому: всё, что требуется местным Советам, они получают сразу и сполна. А республиканские программы обсуждаются вместе с председателями исполнительных городских Советов, т. е. финансовый диктат исключён. Впрочем, мы никогда не отходили и от общесоюзной системы, но опять-таки не по политическим соображениям, а с точки зрения рынка. Считаем, что едиными должны быть валютная система и система ценообразования на основные виды продукции. В остальном – управление должно вестись при участии поселковых, городских, районных Советов.

В. Л. Терёхин: Могла бы республика существовать одна, без помощи центральных органов Союза?

И. Н. Смирнов: Ни одна республика не может сейчас существовать, прервав все связи, нарушив интеграцию. Сейчас центральные органы трансформируются в концерны, в посреднические фирмы, т. е. тоже переходят на рыночные отношения. Начинают работать биржи. И понятно, что снабжение будет вестись через них. Но все-таки определенные виды продукции – сырьевые и т. д. – должны распределяться из одних рук.

В. Л. Терёхин: В чём, по-вашему, кроется истинная причина нынешней конфронтации в регионе?

И. Н. Смирнов: Демократия без психологической подготовки – это страшная вещь. Конечно, есть и недовольство экономической отсталостью Советского Союза. Но на волне национализма многие лидеры народного фронта придерживаются прорумынской ориентации – замаячила старая, затасканная идея: решить свои проблемы за счет ущемления других наций и национальностей. А главное, уничтожается власть советов. Я подчеркиваю, власть советов, ведь издревле было на Руси – вече, дума, совет. А тут опять вожди объявились и требуют строем, колонной за ними идти! Вот, например, должна быть латиница – и никаких гвоздей! А забыли, что молдавский язык зародился на кириллице. И суть не в том, что обидели русского или не обидели, но просто масса людей оказалась в положении, когда они почувствовали себя безграмотными. Силой разве заставишь язык учить? И момент языковой вырастает до экономического: безграмотное управление промышленностью. Выступая от имени национального движения, лидеры Молдовы требовали ликвидировать диктат Центра – и сами же породили другой, не менее жесткий, с националистической окраской.