Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.

– Тэбэ… в цирковое надо, а нэ в художественное…

Потом они с Мишель и с Пакиным садились на троллейбус и ехали на Крестовоздвиженку. Роман ехал в кузню, хотя надо было бы домой, готовиться к экзаменам, но ничего поделать с собой он не мог. В пути их развлекал своим непрерывным нытьём Пакин. Неуверенный по своей природе, он подозревал всех в беспроблемном поступлении: «Моторкину-то чё? Он без мыла куда хошь влезет!.. Никольскому-то чё? Он и тут с отличием, и из 38-й! Они там все поступают!.. Самвелу-то чё! У папаши денег, как грязи!.. Мишель-то чё! Талант всегда пробьётся!..»

По большому счёту Пакин не очень-то им мешал. Они ехали и слушали молчание друг друга. Или Мишель показывала ему что-то, для остальных незаметное. «Показывала» – наверное, не совсем правильно. Роман вдруг обнаружил, что может, даже не глядя ей в лицо, понимать, куда она смотрит… И каждый раз поражался тому, что она видит. Истории, сюжеты, на которые сам он никогда в жизни не обратил бы внимания. Роман смотрел на эти сюжеты и понимал: вот то, в чём она живёт постоянно. Кусочек того, параллельного мира, в который он столько лет пытался попасть.

Они наблюдали, как, например, на безлюдной остановке деловитая ворона размачивает в луже сухую корку. И не просто размачивает, а с чувством, с толком, оценивая содеянное острым глазом, склонив голову. Или смотрели на полноватую молодую женщину, красиво одетую в широкое лёгкое пальто и небрежно наброшенную шаль… Она шла по скверу и вела с кем-то невидимым оживлённый диалог. Красиво воздевала к небу руки, вдохновенно поднимая голову, затем с другим выражением пожимала плечами, выгибая губы презрительной скобкой.

– Она… не сумасшедшая, – тихо объяснила Мишель, – это Лора, режиссёр народного театра. Из «Звёздочки». Она, когда работает над спектаклем, больше ни о чём думать не может. Живёт… жизнью персонажей.

Или та молодая пара, парень и девушка, тесно застывшие в каком-то горестном, судорожном, яростном объятии, словно и не подозревающие, что около них живой мир и ходят люди. А крошечный шпиц разбегается и с отчаянным лаем в прыжке бьётся о намертво соединённые тела, пытаясь разделить неразделимое.

Как-то раз, когда они шли пешком от «Ипподромной», им навстречу, откуда ни возьмись, выбежала небольшая злобная шавка и лаяла, лаяла так долго и звонко, так раскатисто рычала и делала вид, что сейчас схватит их за ноги, что Пакин не выдержал, схватил камень и замахнулся на неё: «Ыыть, пустобрёх!» Шавка моментально влезла под какие-то ворота и затихла. К всеобщему удивлению, в этих же воротах тут же распахнулось специально проделанное оконце, из которого показалась лохматая голова огромного кабыздоха и пару раз гавкнула так, что все тут же отпрыгнули.

– Надо же… нажаловался… – с весёлым удивлением, тоненько сказала Мишель, и все засмеялись.

А Роман поразился, насколько точным было это замечание. Действительно, нажаловался, лучше не скажешь. Происшествие сразу стало маленькой историей, в которой короткое замечание Мишель расставило всё по местам, поставило точку.

В один из таких дней в конце марта, толкаясь со всей компанией в магазине, Роман мельком увидел в клеёнчатой сумке Мишель поверх купленных тканей две небольшие кукольные головки из папье-маше. И полувзгляда было достаточно, чтобы узнать Инфанту и Карлика. Роман поднял голову и встретился с ней взглядом. Её едва заметная улыбка подтвердила: да, это они.

В тот раз они вышли из троллейбуса у кукольного театра – «Куколки» – как ласково называла его Мишель, и ждали её, слоняясь около высокого крыльца. Пакин слегка отвлёкся от своего вечного нытья и сообщил, что в кукольном новый главный, из Красноярска, знакомый отца Мишель. Роман с усилием вслушивался в путаную речь Пакина и с трудом понял, что «Куколка» рассматривает сейчас эскизы Мишель к какому-то спектаклю, название которого Пакин вспомнить не смог; но неизвестно что, потому что его нет в репертуарном плане вообще, даже на перспективу, а не только на этот год…

«Инфанта», – подумал Роман и почему-то заволновался.

Мишель вышла через полчаса со своей всегдашней рассеянной улыбкой.

– Ну, – потребовал Пакин, – чё грят?

– Ничего… – пожала плечами Мишель. – Они же… не планировали… На потом… Может быть… рассмотрят.

– Чё предлагали? – напористо продолжал Пакин, требовательно заглядывая ей в лицо и почему-то не сомневаясь, что Мишель что-то там «предлагали».

«А он не так уж и беспомощен, – с удивлением подумал Роман, – со своей железной убеждённостью, что кто-то там кому-то там должен… Пожалуй, со своим нытьём и настырностью он и в училище прорвётся…»

Мишель между тем опять улыбнулась и неожиданно произнесла:

– Предлагали… сделать эскизы к спектаклю о мумитролях. На конкурсной основе… Репертуарный план на январь будущего года.

В таком счастливо-блаженном состоянии они проскитались до мая. В мае занятия в художественной школе для них закончились. Через месяц начинались экзамены в общеобразовательной.

Роман ходил на консультации и сидел за учебниками день и ночь. Он умел сосредотачиваться, собираться, запоминал всё с ходу и за день успевал довольно много. Только в мозгу, заполненном формулами, образами Татьяны и Онегина, революционной ситуацией в России в феврале 1917 года, всегда присутствовала такая… коробочка, что ли, с надписью «Ми-шель». Стоило только отвести взгляд от учебника, как коробочка с громким щелчком распахивалась и из неё лился поток воспоминаний, эмоций, образов, не имевших ничего общего со школьной программой.

Прошёл май. Роман давил в себе приступы глухой тоски, не давая вольно гулять мыслям и подступаться к заветной коробочке. Он заполнил день и даже часть ночи такими интенсивными занятиями, что валился в кровать замертво, а порой засыпал и за столом, над учебником. Вечером он стоически терпел духоту – не мог позволить себе открыть форточку и балконную дверь. Не хотел слышать ласкового гула родной «шестёрки», всегда готовой за сорок минут домчать его до «Ипподромной».

Первый экзамен – сочинение – по традиции пришёлся на 1 июня. Роман был готов нему очень прилично. Быстро и толково написал работу, сдал её и уже к трём часам дня вернулся домой. Не отвлекаясь ни на что, с куском колбасы в зубах, сел за математику и беспрерывно решал задачи и уравнения до девяти часов вечера. Ровно в девять вышел из дома, сел на «шестёрку» и в половине одиннадцатого стоял во дворе дома Мишель.

Было почему-то совершенно безлюдно, почти не горели окна. Ни лая собак, ни голосов. Сараи стояли закрытые. «Сериал, что ли, какой смотрят», – мелькнуло в голове.

Роман спокойно обошёл дом, остановился в зелёной комнатке. Он не заглядывал туда с прошлого лета, и сейчас неторопливо, с удовольствием рассматривал сад Мишель. Вдруг оказалось, что всё цветущее здесь белого цвета. Белый пион огромным цветком светил в темноте. Белая сирень отцветала на границе с другой зелёной комнаткой. Перед домиком справа потрясающей красоты куст с белыми мелкими цветками упругими дугами выгнул ветки до самой земли, напоминая белый фонтан. Рядом колыхались хрупкие, обращённые книзу и дрожащие на ветру, крупные резные колокольчики. Но не колокольчики, конечно. Отдельным букетом четырёхлепестковые, плотно прибитые друг к другу, создающие издалека ощущение плотного шара… Всё это великолепие сияло белым на фоне облачной ночной темноты.