Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.

Страстная суббота выдалась тихой, тёплой и солнечной. Часам к двум пополудни во дворе стали собираться бабки в белых платочках с узелками – готовились идти в церковь освящать куличи (по-простому – «святить»). Мама тоже собрала узелок – яйца, кулич… Поставила на кухонный стол. Бабки тем временем двинулись со двора на улицу. Проходя мимо их крыльца, бабка Дуня гаркнула:

– Луша, идём в церкву, куличи святить!..

Дверь в кухню открыл папа. Глянул на кулич, потом на маму и сказал только два слова:

– Не обдумай!

– Нету-у-у, нету-у-у… – запела мама, а сама тихонько сунула узел Марусе в руки и вытолкнула её за дверь.

«Конечно, папа партийный, папе нельзя», – думала Маруся, вприпрыжку догоняя бабок. К ним тоже в класс приходила пионервожатая и строго-настрого запретила идти в церковь на крестный ход, говорила про религиозные заблуждения и про отсталые представления верующих о мироздании…

У Маруси нет никаких заблуждений. И на крестный ход она не пойдёт, и даже в церковь заходить не будет, на дворе постоит. А батюшка выйдет, освятит кулич быстренько, она и улизнёт, никто не заметит.

Быстренько не получилось. Батюшка почему-то долго не выходил. Все собравшиеся устроились на зелёном пригорочке, пригретом солнышком, и смотрели, как идут и идут на церковный двор люди, в основном женщины и дети. У многих в руках узелки из белоснежных платков, в прорези которых вставлены ярко-красные бумажные цветы: розы, маки… Красиво! Развязали узлы, поставили куличи рядками на травке. Ух, каких здесь только не было! Политые белой и коричневой глазурью, просто в сахарной пудре, посыпанные цукатами и каким-то цветным пшеном, а на верхушке – крест православный или буквы ХВ – Христос Воскресе, значит.

Смотреть было очень интересно.

Наконец вышел батюшка, освятил завтрашнюю трапезу, и дворовая компания засобиралась. Бабки, кряхтя и охая, слезли с пригорка, забрали куличи и пошлёпали домой, делясь впечатлениями. Маруся шла позади немного поодаль.

Солнышко ласково пригревало, а запах вокруг стоял необыкновенный. Маруся шла, прижмурив глаза, и мечтала о завтрашнем дне: как будут ходить гости и дарить детям разноцветные яйца, а потом ребятня будет биться этими яйцами и катать их по деревянным желобам…

Переходя мост через Студенец, компания выстроилась в длинную гусеницу, Маруся – позади всех. Вдруг кто-то с размаху толкнул её вбок, к перилам! Маруся беспомощно взмахнула руками, чтобы не упасть, и в этот момент какая-то сила выхватила у неё из руки узелок с куличом! По мостику, как вихрь, промчались босые ноги, хлопнули на ветру просторные портки, мелькнули белёсые, словно выгоревшие на солнце, волосы.

«На Ваню Белого похож», – мелькнуло в голове, Маруся завизжала.

Бабки оглянулись и дружно ахнули.

– Анчутка-а-а! Прах тя забери-и! Супоста-а-ат! – затопала ногами Дуня.

Бабки загалдели и бросились вслед за супостатом. Они бежали, тряся головами в белых платках, отклячив зады и тяжело переваливаясь, взмахивая одной рукой, потому что в другой был крепко зажат узелок с куличом. Больше всего они напоминали стадо гогочущих, странно однокрылых гусей. Так пробежали весь мост – да разве догонишь? Потом они задохнулись, перешли на шаг. Маруся плелась сзади, еле волоча ноги и всхлипывая.

Вот и дом родной. А на крыльце стоит мама, сдвинув брови в предчувствии плохих новостей.

Бабки бросились к крыльцу первыми и дружно загомонили:

– Луша, га-га-га, не ругай Маруську. Га-га-га…

Мама молча выдернула Марусю из толпы, пропустила в дверь и мягко притворила её. Дочка вошла в кухню, взглянула маме в глаза, набрала воздуха, открыла рот и выгнула губы некрасивым чапельником, готовясь зареветь…

– Тихо-тихо-тихо-тихо… – успокаивающей скороговоркой заговорила мама, утыкая дочкин нос в свой уютный домашний передник. Маруся повсхлипывала и успокоилась.

Из двери, ведущей в комнату, снова выглянула папина голова. Всё было понятно без слов.

– Ну, посвятила? – ехидно спросил он маму.

Маруся заревела ещё пуще. Мама замахала руками, голова убралась.

– Горе како-о-ое… – ласково сказала мама, – у людей вон какие горя…

«Конечно, горе, – думала Маруся. – Где же теперь кулич-то взять?» Настроение у неё совсем пропало. Она села в уголке кухни на табуретку, ссутулила свои худенькие плечики и долго-долго так сидела, думая невесёлые думки.

А без кулича они, конечно, не остались. До вечера нанесли столько четвертинок, половинок, щедрых ломтей, ноздреватых, ароматных, с крапинками сладчайшей коринки, а заодно и крашеных яиц, и пасхи, и даже холодца и ветчины. Маме уже и брать-то было неудобно, да как не возьмёшь – от души ведь!

И все действительно шли радостные, с доброй душой, заходили на крыльцо, потом в сенцы, входили в кухонную дверь и брякали об стол блюда и тарелки. И каждая торжественно говорила одно и то же:

– Луш, свячёный!

И шли домой, счастливые, просветлённые, – ведь что же лучше-то может быть, как одарить ближнего в канун светлой Пасхи тем, что ему больше всего сейчас нужно…

Потом началась война. И уж как справляли Пасхи военные, Маруся совсем не помнит. А что помнит? Бесконечные очереди за хлебом.

Мама день и ночь работала, папу призвали на фронт. Марусе пришлось срочно повзрослеть. Бабуня старенькая, с ребятишками, а уж на Марусе – всё остальное, в том числе и хлебные карточки.

Отоваривать их становились в очередь ни свет ни заря. Ох и настоялась Маруся! Уж, казалось бы, по нынешним меркам магазин был от них недалеко – угол Советской и Московской, а тогда… Плохо одетая, по раскисшей дороге, то в дождь, то в метель… Да и в очередях этих – горе, немощь, бессильное отчаяние. Такого порой наслушаешься…

Летом и ранней осенью частенько увязывались Иван с Раей. Зимой – нет, никогда: валенки-то у них были одни на двоих. А в тёплую погоду шли, держась за Марусину юбку, мечтая о самом прекрасном, что только может быть на свете, – о хлебном довеске.

Ах, довесок! Самое сладкое слово военных лет! Ма-а-ленький кусочек хлеба, который клали к основному куску, чтобы вес сошёлся тютелька в тютельку.

Продавщиц, отоваривавших карточки, было две. Одна не обращала на Раю с Иваном никакого внимания, а вторая, добрая, – жалела детей и хлеб всегда отпускала с довеском.

Ребята с трудом доставали до прилавка. Вставали на цыпочки, еле-еле удерживаясь, и ничего не говорили, а только умоляюще смотрели. У доброй тёти-продавщицы сил не было видеть две пары жалобно глядящих глаз, в которых написано: «довесок».

Вот кирпичик хлеба и вожделенный полупрозрачный кусочек получены и положены в обшарпанную клеёнчатую сумку. Ребята двинулись в обратный путь. Душу греет слабый кисленький запах хлеба, исходящий из сумки. Действие разворачивается в соответствии с заведённым порядком. Тронуть буханку – упаси боже! Ежедневную пайку делит и выдаёт только мама. А вот довесок… Довесок разрешается съесть.