Нодар Хатиашвили - Дьюри, или Когда арба перевернется

Говорят: красота от Бога, или красота – дар Божий. Если это, правда, значит она его посланница (избранница). Иногда она сидит и просит его о чём-то. Иногда он с ней говорит, она старается выполнить его поручения. Он ей помогает, иначе, как может она всё так быстро и так хорошо делать? Если это так? Тогда почему я родилась такой некрасивой? Почему мне в недоносе, а ей на подносе? Ведь я по сравнению с ней лучше, само собой разумеется, не внешне. Неужели и Богу нужна красота? Конечно, красота нужна всем, но неужели он, как люди, ослеплён внешней красотой? Нет, здесь я, очевидно, где-то ошибаюсь. Ну, хорошо, вернёмся к людям, здесь более-менее понятно, вернее, определённее. Хотя не знаю, так ли? Умные люди говорят: „Терпение и труд – всё перетрут“. И что же? „Перетёр“ ли мой труд мои невзгоды? Кому нужно моё терпение? У меня нет друзей. Я лишена ласки, любви. Никого я не люблю. Не могу, не привыкла, не умею веселиться. Я одна. Озлоблена. Где искать справедливость? Где? У кого? И там наверху и здесь на земле всё только для избранных, и всем абсолютно наплевать на душу неизбранных, хотя мы, неизбранные пашем на земле. Тогда зачем нам работать на них? Надо покончить с этим. Надо хоть на земле установить справедливость! Каждый должен получать по заслугам, по тому, что он произвёл на свет божий. Я готова была вскочить, и не теряя ни минуты ринуться в бой, но, вставая, я подняла голову и увидела маму. Она светилась, она была такая красивая, что невозможно было оторвать от неё глаз. Я как заворожённая смотрела на неё, вся моя агрессия исчезла, я готова заплакать от умиления, и тогда в голове мелькнула фраза: „Красота спасёт мир“. Возможно, но опять без меня. И я заплакала. Удивленная мама подошла ко мне, и, не зная, что сказать мне, чем успокоить, обняла меня. Почувствовав тепло мамы, я тоже обняла её и заревела в голос. Мама долго стояла так и гладила меня по голове. Вдруг я почувствовала, какой у неё большой и крепкий живот. Я ослабила своё объятие, но не могла и не хотела оторваться от её тепла. Когда я успокоилась, мама спросила меня: „Что с тобой, дочка?“ – Мне стало так стыдно, что, не поднимая головы, убежала к себе в комнату. После этого случая уроки я делала только в своей комнате».

– Век – живи, век – учись, – вспомнил Дьюри пословицу, поражённый прочитанным. Дочь переживала то, что и он, как ни странно. Такие разные люди, с совершенно разным жизненным опытом и вдруг на тебе…

Ему захотелось встать, пройтись, освободиться от навалившихся мыслей и чувств. Он машинально взял Цилике на руки и, убаюкивая её как младенца, зашагал по комнате. Кошка даже замурлыкала от удовольствия, однако Дюри не обратил на это внимания, он был полностью во власти своих дум:

– Я имел дом, но не имел своей комнаты. Чилла не имела ничего, но имела свою комнату. Я видел многое, она ничего. Я любил свою жену, а она не любила свою мать. Я хотя и любил, был одинок, так как меня не любили. Ты одинока потому, что не любишь. Ты одна именно из-за этой непосильной ноши, которую твоя мать взвалила на тебя. Так же, как я на работе. У нас с тобой не было ни времени, ни желания иметь друзей, мы вспоминаем о них только тогда, когда чувствуем потребность в них, а их надо искать, но для этого надо много времени и желания. Всё надо делать в своё время. Раньше не было времени, оно принадлежало только Ице, сейчас оно есть, но. – устав ходить, да баюкать кошку, Дьюри решил сесть и продолжить читать. Устроившись удобнее, положив Цилике себе на колени, Дьюри, погладив её, сказал: – Любишь ты, Цили, хорошую жизнь. – И кошка как бы ему в ответ постаралась удобнее устроиться у него на коленях. Дьюри ласково посмотрел на кошку. В его голове после раздумий вдруг сложился неожиданный афоризм: «Если век проживёшь с открытыми глазами, не перестанешь удивляться». Он придвинул рукопись поближе и начал читать дальше:

«…Вскоре мама настолько отяжелела, что с трудом передвигалась по квартире. Я помогала ей, насколько могла, по хозяйству. Мама стала добрее ко мне, мы часто говорили о чём-то будничном, но, ни о чём серьёзном, иначе я бы запомнила.

Перед мамиными родами у меня появилась подруга. Я страшно обрадовалась её появлению, тем более что не я добивалась её дружбы, а она. В первый же день она мне сразу выложила, что влюблена в одного мальчика из соседней школы и потащила меня к этой школе, чтобы показать его. Мы простояли у школы битый час, замёрзли, но его так и не дождались. Меня очень заинтересовал мальчик, конечно, интересно посмотреть на человека, в которого влюбилась моя подруга Марта, но для меня намного интереснее, как он будет отвечать на её любовь. Во-первых, мне до этого казалось, что любовь – удел взрослых, а мы ещё дети. Во-вторых, я ещё никогда не испытывала этого чувства. Может, кто-то мне порой и нравился, но как музейный экспонат, которым любуешься, но знаешь, никогда не будет твоим, и поэтому не мечтаешь владеть им.

Вскоре нашим ежедневным маршрутом стало проходить мимо этой школы с остановкой возле неё. И в один прекрасный день мы, наконец, увидели Его. Мальчик как мальчик, ничего особенного. Сколько я ни пыталась увидеть в нём что-то особенное, выделить его среди других мальчиков, в которых никто не влюблялся, не могла, а Марта им бредила. Когда мы с ним познакомились, он совершенно разонравился мне, но ради Марты, для компании, мне первое время надо было выслушивать его бредни. Мы гуляли вместе и я с трудом сдерживала раздражение от глупостей, которые он говорил, что остановить Марту не могло, она от его присутствии настолько терялась, что говорила с ним только я. На одно свидание я не пришла, что-то надо было сделать по дому, но они пришли ко мне домой в беспокойстве, не случилось ли со мной что – нибудь. На моё счастье, мама вскоре родила, и у меня был прекрасный предлог больше не встречаться с ними, хотя я и привязалась к Марте и потом часто скучала и думала о ней. Мама родила нам ещё одну девочку, назвали её Тыко. Всем она нравится своим характером. Она настолько спокойная, что даже когда намочит подгузники, не плачет, а когда голодная – чуть похныкивает и сразу замолкает, когда получает грудь или соску. Она не то, что Габи. Впервые я почувствовала неприязнь к Габи, когда ей было около трёх лет. У меня, которая чувствовала напряженность отношений отца с матерью, была одна отрада – мои игрушки. Я за ними ухаживала, любила их и подолгу с ними играла. Я с такой нежностью и трепетом относилась к ним, что, несмотря на их возраст (уже около 5 лет), они выглядели как новенькие. Только уголок, где находились мои игрушки, напоминал о былой, полной достатка жизни нашей семьи. Играя со своими игрушками, я забывала грубую повседневность. С годами игра принимала болеё осмысленный характер. Куклы мне заменяли подруг, которых я не имела из-за того, что намного переросла одноклассников, и с ними мне было не интересно, во-вторых, они грубы, бестактны, как взрослые. Габи тоже хотела играть куклами, но я не давала их. Тогда Габи начинала плакать в присутствии родителей, потому что она знала, что в другом случае слёзы ей не помогут. Плакала она до тех пор, пока у родителей не сдавали нервы, и тогда вмешивались или отец, или мать. Разговор развивался по следующему стандартному сценарию: