Борис Алексеев - Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов

– Ты чё, маэстро, ты же чуть не убил парня!

– Да ладно, оклемается.

– Ну, гляди, если сегодня не встанет, пойдёшь под трибунал.

Стёпа встал.

Пока он сутки лежал в забытьи, «злой волшебник» подхватил его безжизненное тело и унёс высоко-высоко в небо.

– Открой глаза и ничего не бойся! – шепнул ветер.

Стёпочка открыл глаза и увидел тысячи ангелов, а среди них каких-то ребят в потёртых голубых камуфляжах. Они стояли на белой тверди облаков и вглядывались в небесного новобранца.

– С Богом! – волшебник потянул кольцо, и над головой будущего ВДВ-эшника взвился купол, сшитый из обрывков материи, пропитанных кровью шестнадцатилетней давности…

Степан приближался к земле, барражируя на «предельно малой» скорости свободного падения. Так дети сползают с мягкой перины, не сразу нащупав ножками пол. Над куполом парашюта трепетали и рвались в небо гвардейские ленты с надписью: «ВДВ – Псков, 6-ая рота [12]». А ветер кружился рядом и поправлял парашютные стропы, чтобы они не путали друг друга.

– Фу-ты, Господи, ну и приснится же такое!

Я отбросил одеяло и, как по тревоге, выпорхнул из кровати.

– Когда же эта сволочь перестанет, как короед, выедать мои сны?

… В армию я попал по собственному желанию. Просто бросил институт и решил временно изменить жизнь. В военкомате меня (как недоумка Высшей школы) определили в школу сержантов.

Помню первое «фронтовое» утро: «Рота, 45 секунд, подъём! Выходи строиться!» Как ошпаренные, мы бежали в строй, надевая на ходу непривычное обмундирование. «Равняйсь, смирно! Правое плечо вперёд – шагОм – м–Арш! Рота, бегОм!»

Задыхаясь и растягивая строй, непривычные к десятикилометровой «пробежке» курсанты на финише напоминали ватагу пьяных молодцов, вытаптывающих утренний холодок после ночной попойки. Сержанты, как служебные собаки, «лаяли», подгоняя нас, только что не били. Когда в полуобморочном состоянии мы вернулись в казарму, я заметил, что ступня правой ноги буквально горит в новой кирзухе. Я разулся, осмотрел сапоги. На левой подошве был «выгравирован» привычный 43-ий номер, а на правой… 41-ый! Ковыляя, подошёл к сержанту, объяснил случившееся. «Ничего, значит, у кого-то твой правый. «Сейчас будет построение, всё решим, – ответил сержант, – ты пока обуйся, потерпи». На построении никто не признался в подмене. «Не переживай, значит, каптёрщик перепутал, щас заменим!»

В правом 41-ом я проходил и пробегал… ровно три месяца. В конце концов, на дневном построении под палящим июльским солнцем от духоты плаца и боли в правой ступне я потерял сознание и рухнул на асфальт аккурат при выносе знамени части.

Вообще, я оказался плохим курсантом. Правильно говорят: беда не приходит одна. Охромев на правую ногу, я что-то упустил в уставном распорядке, и моя дисциплина захромала в целом. Поэтому единственным курсантом, которому по окончании школы не присвоили воинское звание «младший сержант», оказался… я. Но так как вторая нога была в порядке, я всё же получил половину вожделенных лычек, которых, однако, хватило только на звание «ефрейтор».

Для прохождения дальнейшей службы советское командование направило меня в одну из радиолокационных частей, расквартированных под Ленинградом. Иронией судьбы я оказался в отделении младшего сержанта Горшкова, прибывшего со мной из учебки. Правду говорят: хочешь узнать человека – дай ему власть. Горшков на второй день забыл, что мы с ним «из одной миски щи хлебали», и стал меня гонять, зарабатывая насмешливые очки у грозных дембелей.

Этого я стерпеть не мог! Так начались мои хождения на гарнизонную гауптвахту. Отсижу, выйду, на другой день обратно…

Повестка: «Объявление строгого выговора ефрейтору Алексееву за неуставные действия, направленные на подрыв воинской дисциплины».

В ленинской комнате расселись тридцать моих товарищей. Вести собрание взялся сам замполит роты майор Салютин.

После короткого вступительного слова о моих «достижениях» по службе майор поставил вопрос на голосование.

– Кто за?

Первым руку поднял Горшков, с ним ещё двое. И всё. Салютин нахмурился и пошёл по рядам:

– Так, Ерёменко, помнится, мать твоя должна приехать. Увольнение заслужить надо!

Рука Ерёменко отрывается от тела и медленно ползёт вверх, изгибаясь, как змея.

– Так, Мельниченко, кому я простил три наряда вне очереди? Может, не стоит тебя жалеть?

Рука Мельниченко медленно отрыва…

Из тридцати человек (Человек же!) только два моих близких друга не подняли руки.

– Ты выйди пока, мы тут без тебя оформим протокол, – сказал Салютин, не оборачиваясь ко мне. Я вышел.

Вдруг слёзы брызнули из моих глаз. Я побежал в конец коридора, где был спасительный сортир, и там, привалившись к подоконнику, дал волю чувствам. «Что мне твой грёбаный выговор, подавись, шкура! Как они-то могли, товарищи мои?! Мы же вместе вроде…» Я не мог успокоить сердце. Даже когда подсохли глаза, я ещё долго задыхался от внутреннего волнения и бесчисленное количество раз повторял про себя:

«Как мне им теперь в глаза-то смотреть? Срам какой вышел между нами!..»

Этот случай надолго изменил мою душевную температуру. Я перестал переживать за человека, перестал жалеть его. Я наблюдал происходящие вокруг события так, как наблюдает птица, кружащая в небе над полем битвы. Однако, месяца через полтора ко мне вернулось обычное, чуть восторженное расположение духа, но тут произошла другая история, которая захлопнула сердце уже до самого конца службы.

Незадолго до дембеля из Москвы приехала мама в надежде меня повидать и вместе погулять денёк по Ленинграду. То, что мама ждёт меня на КПП, объявил всё тот же майор Салютин. И прибавил: «Я хочу присутствовать при вашем свидании с матерью. В противном случае свидание не разрешаю». Т. к. не прошло суток, как «ваш покорный слуга» в очередной раз расстался с гауптвахтой, майор имел все формальные поводы встречу запретить.

Когда мы с замполитом вошли на КПП в комнату для свиданий, мама бросилась ко мне, а майор тактично отошёл в дальний угол. Безучастно отсидев в стороне время первых эмоций, он приблизился и завёл с мамой душевный разговор. Говорить он умел! Нахваливая мои гены и общее развитие, Салютин сокрушался о том, что внутренняя несобранность не позволяет мне быть образцом солдата, что он, мой старший товарищ, об этом горько сожалеет и просит материнской помощи в становлении меня как верного защитника Родины. Он говорил долго и страстно. Я поначалу злился на его лицемерие, но потом, охваченный пафосом монолога, пристыжено опустил голову. Мама же была от Салютина в полном восторге.