Борис Алексеев - Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов

– Нет, буду рисовать с руки. Негоже Рублёва переводить с Антония.

Древние говорили: «Главное в иконном деле – руку свою подпрятать под Бога». Это значит сработать икону так, чтобы на святом образе «не проступил» мо́рок [6]человеческих страстей и переживаний. Почему? Молящийся человек приходит в храм не любоваться церковным искусством, а поведать нужду Богу. Об этом часто забывают. Икона, как некая пиктограмма, должна указать прихожанину кратчайший путь – «Бог там!»

К примеру, входит в храм заплаканная женщина. У неё несчастье – муж сорвался с катушек и крепко запил, вторую неделю мучает себя и семью. Даже детей пришлось отвезти к матери, а то, не ровён час, прибьёт малышей. Трезвый-то он добрый, ласковый, а найдёт чума пьяная – хоть «святых выноси»!

Женщина оглядывается, не знает, куда свечу поставить, где сердце открыть.

– А ты, милая, поставь свою свечку-то Бонифатию. Он в энтом деле – первый помощник! – советует старушка за ящиком [7], – Ставь, ставь, он всё Богу нашему передаст!

Глядит женщина в писаный образ Бонифатия и беззвучно губами шевелит, просит, значит. Вот тут и становится икона иконой. Или нет. Выплакала она, сердешная, беду (всё не наедине), да пошла домой с надеждой на Бога. Значит, удалась икона. А если «очаровал» её Бонифатий: как живой, смотрит с иконы полными слёз глазами, жалеет её, бедную, будто говорит: «Не плачь, дщерь, ступай с миром, я тебе помогу!»

Кто знает, впорхнула молитва женщины в чертоги Божьи или «увязла» в писаных слезах Бонифатия?..

Иконописание – тонкое дело. Смотришь на древнюю икону и независимо от того, кто на ней изображён – думаешь о Боге. Наверное, древним тоже приходилось ломать голову над задачей «незримого» соприсутствия иконописца в святом образе. Потому иконы, писанные со страхом Божиим, издревле на Руси не подписывались.

Вообще, страх Божий – великое состояние души. Это не мирской трепет перед наказанием, не пугливое угодничество перед сильным, это – доверие. Высокое доверие души, малой частицы огромного Вселенского Духа, к своей «Митрополии». Доверие, которое метлой выметает из нас недобрые мысли и похотливые страсти, всё то, что противно Божественному первородству нашему.

Похожие мысли кружились в голове Фёдора, когда он намечал фигуру преподобного Андрея. Линии ложились ладно. Фёдор даже удивился, глядя, как его резец без помарок наносили на левкас строгую графью [8]образа.

Вскоре работа подошла к цвету. Краски Фёдор принципиально готовил сам. Он пробовал несколько раз пользоваться готовой темперой, но палитра цветов, созданная не им, каждый раз уводила работу в сторону. Он не мог побороть искушение «блеснуть» цветовыми возможностями сочных фабричных красок, увлекался живописью и вскоре забывал, зачем взял в руки художество.

Когда же красочные смеси он творил, т. е. готовил сам, подбирая пигменты под замысел, колорит иконы просматривался уже заранее. Оставалось только выкрасить и прописать изображение. «Странно, – размышлял Фёдор, – «травяная зелёная» – хорошая заводская краска, но мёртвая, а смешаешь натуральную охру с глауконитом – полынью пахнет!»

Фёдор открыл холодильник, достал пару куриных яиц, вскрыл каждое с толстого торца и аккуратно отделил желток от белка (это надо делать очень тщательно, т. к. белок пенит краску). Затем разбавил желтковую массу белым столовым вином и добавил пару капель из кувшина с надписью «Святая вода»…

Время близилось к обеду.

– Федя, всё готово, можешь мыть руки, – прозвенел из кухни весёлый мамин голосок. Мама Феди в молодые годы пела в знаменитом Уральском хоре. Потом вышла замуж, переехала с мужем «в Европу», поближе к Москве. На новом месте прижилась, родила сына, а вот петь не перестала. Всё, что ни делала – делала с внутренней сердечной музыкой. Оттого всегда казалась лёгкой, как мажорная нотка. Когда Григорий бросил семью, польстившись на другую женщину, певунья не замкнулась в горе. И лишь наступало утро, она снова пела, пела ради сына. Такая была птица.

Соседские старухи ей вслед верещали: «Мужика потеряла, а сама – хыть бы что!» Маленький Федя спрашивал маму: «Мам, чего они на тебя зарятся?» Она отвечала: «А кто их знает, любят, наверное!..»

– Мам, я потом! – бросил через плечо Фёдор и склонился с курантом* над будущей краской.

Когда готов рисунок и процарапана на левкасе графья, начинается живопись. Живопись может быть простой и сложной в зависимости от художественного замысла. Этот этап работы над иконой является, пожалуй, единственным, когда иконописец может проявить свои личные творческие качества.

На последнем же этапе, который именуется «пропись» (пропись деталей), работа, как и при нанесении рисунка, должна быть выполнена строго канонично, иначе икона не проявит себя.

Кстати о каноне.

Одни благоговеют перед понятием «канон», другие отмахиваются от него: «Не приведи, Бог!». А ведь Бог устами Своих угодников благоволит именно канону как древней основе всякого художественного творчества.

«Представьте, – говорил великий мыслитель XX-ого века о. Павел Флоренский, – художник держит на руках ларец, в котором собрано всё его жизненное творчество. Чем крупней художник, тем крупнее его ларец. Стоит такой художник посреди житейских дорог, да людям содержимое ларца показывает. Те смотрят, дивятся – лепота! Но не всем тот ларец виден за головами первых. Тысячи людей проходят мимо, а ларец примечают – единицы.

Вот вам другой случай. Из поколения в поколение работают по единому правилу сотни художников. Каждый из них не слишком одарён художеством, не сравнить с тем первым, это точно. Но складывают они свои скромные ларчики вместе. Сначала малая горка складывается, но скоро гора великая из ларчиков вырастает. Каждый художник добавляет к общему правилу ма-аленькое украшение, следок неповторимой личности своей. И от тех малых украшений искрится гора, как звёздное небо!

Вот ещё один мастеровой художник подходит к горе. Поднимается по ступенькам и кладёт свой ларчик на самую верхушечку. Виден его ларь далеко-далеко. Тысячи людей оглядываются, да свет от того ларчика примечают!

Вот, что значит канон. Канон – это традиция, очищенная от всего случайного. Это волшебный инструмент, которым умная рука и доброе сердце открывают дверцы в горние [9]мастерские, где творится Правда о Боге, а не эмоциональные фантазии гениев Европейской живописи. Работать в каноне – высокое наслаждение церковного художника и высокая мера его личной ответственности перед будущим.

Рукастый мазила, которому, что натурщицу раздеть, что Деву Марию намалевать (всё едино, платили б деньги) – то великая беда церковная. Поди, разбери «по одёжке», что у него в голове. Припасть к ручке «Благословите, батюшка!» – дело не хитрое.