Владимир Шали - Вечные деревья исчезающего сада-2 (сборник)

Образ может перейти и в культурологическую плоскость: «Смысл готики – сближенье плоскостей и взлёт из пустоты по вертикали…»

А в поэме «История одного молчания» наперекор «горизонтали» дешёвого публичного успеха поэзии, похожей на цирк – «Мой юный друг, никто не виноват, что ты приник к верёвке вертикальной…»

Пафос этой ранней поэмы и многих поздних стихов – взорвать узкие границы нашей жизни или её стены, взорвать молчание, вырваться к яви живой и беспредельной жизни.

«Крик замурованной улитки» – тоже сквозной образ. Как из Сальвадора Дали. Этот «невысказанный, невозможный звук» должен таки докричаться до неба: «Крик замурованной улитки грозу венчает наверху». И когда вы читаете стихотворение с домашним интерьером:

«Потом в замурованный улей проникла ночная звезда» – обязательно вспомните эту улитку, теперь уже человекоулитку…

Так кто же он – поэт, невозмутимый мудрец, скиталец сквозь века и их миражи, облачённый в стилизованные одежды восточной притчи, или ходатай трагической и нервной кисти Босха, ВанГога, Отто Дикса?

Молчаливый созерцатель загадочных метафизических глубин и перво сущностей жизни или романтический бунтарь, подложивший взрывчатку под это молчание и жалкие пределы нашей эфемерной жизни, решивший докричаться до неба? А он и то и другое сразу:

Вдохновение, ясновиденье, прозрение, пророчество – вовсе не есть карманный дар, который всегда при тебе. Это всегда импульс и само произвольная вспышка. Они приходят и уходят. И снова приходят, на миг озаряя тёмные подвалы человеческих душ.

Это живая работа противоречивость духа, его мощная у поэта био энергетика, порождающая обжигающие ассоциативные импульсы.

Непредсказуемые! И не подстать ли эта противоречивая работа духа изначальной противоречивости жизни?

Да и кто скажет с точностью, как обстоит дело? Мир изначально гармоничен, как казалось Тютчеву, и только человеку не прорваться сквозь свои диссонансы к этому первоначальному звуку? А может быть, он изначально – «вековечная давильня» и как раз человеку внести в этот мир гармонию, как показалось Заболоцкому? Или мир изначально нейтрален, и это сам человек истязает его своими диссонансами, желая внести в него меру своей гармонии? Любой однозначный ответ примитивен. Вот и у поэта бездонная по смыслу формула: «– не хочется нарушать гармонию больной земли». Больная гармония! Невероятно, но это так. Болезнь и гармония – «разноодинаковы».

Художник вносит в мир гармонию, но это трюизм – он продирается к ней через диссонансы, и ссадины остаются на теле его творений. Поэт перед листом белой бумаги терзается, «омрачая белизну словами, знаками, сомненьем». Не наполняет его гармонией, но замарывает его незапятнанную чистоту. Вот ещё тонкое наблюдение:

«Ещё, ещё дватри штриха – вся загублена картина».

Загублена гармония! Вы наслаждаетесь полнотой жизни? А поэт знает, как она опустошена: «От пустоты любви до полноты изъяна…»

Словом, лучше уж ничего не делать, чем вносить в этот мир разрушение и разобщение: «Сей разобщённый шумный хор вещает трепетному миру свой самовластный приговор».

Это позиция мистикасозерцателя – ничего не делать. Но не поэта.

Даже в момент мнимого бездействия:

«Глядит душа в момент молчания всему звучанию в глаза!»

Здесь, как говорится, кто кого! Жестокий поединок взглядов.

Вопрос о назначении поэзии – главный для всякого настоящего поэта, хотя не он первый им задаётся, возникает предварительный вопрос об истоках его поэзии. Первое стихотворение его попросила сочинить Наташа Кучинская, легендарная любимица нашего поколения, всемирно прославленная гимнастка.

Ну да, есть в «Истории одного молчания»: «А ты, любимая, летишь победоносно по Европе… И говорю: забудь меня, оставшегося на Востоке…». Вот он и сам выплыл тут же, как частный вопрос об истоках.

Восток и Запад – важнейший смысловой узел в творчестве поэта. Два типа цивилизации и мироотношения.

Ещё важнее другое. Прототипом здесь невольно стала личность незаурядная, посягнувшая испытать в своём роде пределы человеческих возможностей, а это ключевая и самая больная мысль для поэта, будь это всего лишь чудак Миша Ляхов – изобретатель махолёта, или даром божьим гимнастка, или отчаянный Нансен, или ВанГог, или, наконец, поэт и его назначение.

Здесь мучительный клубок мыслей – о возможности прорыва за положенные пределы. О прорыве подлинном и мнимом. О тяжком и жестоком бремени стать легендой или мифом при жизни. Миф обернётся миражом: «Миф и мираж – как братья близнецы».

И ещё: «Магия легенды – это бесподобный обман, которым обладают немногие».

И еще: «Меня всегда восхищала та грандиозная пропасть, которую может выкопать общество между двумя живыми людьми. Имя пропасти – магия, сущность пропасти – легенда, ибо, не будь ямы, где взять крутые берега мнимого величия?»

И здесь мы совсем близко к вопросу о назначении поэзии.

Перемахнуть через пропасть? Но как? Одним прыжком не получится, а тройной прыжок не годится. Что же остаётся – полёт?

«Что вверху – то и внизу, что внизу – то и вверху» – такова Божественная Вертикаль трижды Великого Гермеса Трисмегиста. Но (и), если перенести этот основополагающий вселенский Закон Герметизма на Горизонтальный Уровень Человеческого Бытия, возникнет Крест Гермеса – Крест Нерушимого равновесия между Добром и Злом.

Однажды спросил Странник: «Скажи, учитель, какова моя жизнь, если первую часть жизни я обирал бедных родителей, а вторую часть жизни я обирал собственных детей». Я ответил ему: «Эта жизнь состоит из двух частей, которые тебе не принадлежат. Значит, у тебя не было, нет и не будет своей жизни». Но спросил меня Странник: «Кому тогда принадле жат две части жизни». Я ответил: «Ни тебе, ни родителям, ни детям, ибо у тебя не было родителей и не было детей, так как тебя и самого не было.

Тогда сказал Странник: «Ты прав, учитель, я стал твоим учеником». Я отве тил: «Да, ты ученик, а я твой учитель, ибо так же грешен. И подобно моим грешным ученикам, я возненавидел мир и его грехи, и это был великий грех. Знайте, что желание обойти ближнего без обмана – великий обман.