Елизавета Дворецкая - След черного волка

– Ты научила? – Она взглянула на молодую волхву, внучку сестры Темяны.

– Она сама за мной пошла. Уж кому дорога открыта, того не толкать, а удерживать приходится.

– Так… и что же вы узнали?

– Жила ваша русалка на старом ржаном поле, да зарастает поле, уходит во власть лешего. На Купалу будет у лешего свадьба – в жены возьмет ржаную сестру. Зовут родню на свадьбу. Я сестра ей, пойду, повой бабий отнесу. И будет сестра моя Росалинка лешачихой… если ты, мать, не придумаешь средства, как ее от лешего избавить и в род людской вернуть.

Твердома призадумалась.

– Средства‑то есть… Я бы и раньше спроворила… да не показывалась она нам, только им, – она кивнула на Лельчу. – Куда мне, бабке, старыми ногами за русалкой угнаться. А нынче…

– От меня не убежит, – заверила Лютава. – Я хоть и хромая малость, а все‑таки волчица.

* * *

На берегу Угры, где всякий год раскладывались купальские огни, было многолюдно, как никогда. Девушки со всех окрестных гнезд расхаживали гордые, поглядывая то на Лютомеровых бойников, то на Красовитовых отроков: уже по всей волости пошел слух, что для воеводской дружины со временем будут набирать невест. На самом деле это могло касаться тех, кому сейчас было лет двенадцать‑тринадцать, кто надел поневу только в эту весну: пока они созреют по‑настоящему, отроки как раз поставят городец с жилыми клетями и обрастут добром, чтобы заводить семью. Но воодушевились даже взрослые девки, кто уже не мог так долго ждать. В пышных венках, с вплетенными, по купальскому обычаю, в косу полынными стеблями для защиты от русалок, девушки собирались кучками, поглядывали на незнакомых отроков, посмеивались, переговаривались. Отроки приглаживали волосы и оправляли пояса; они знали, что до невест им будет дело не сейчас, не через год и не через два, но не могли удержаться, чтобы не прикидывать, которая тут попригляднее да порезвее. Все, как и тысячу лет назад, когда раз в год таким же теплым долгим вечером роды сходились у реки, чтобы обменяться невестами. Для сотен поколений дедов и бабок эти вечера у текучей воды становились рубежом, отделявшим прежнюю жизнь от новой, тот свет от этого.

Все старейшины тоже были у реки, все отцы и матери, отроки и подростки, кроме самых малых детей. Уже играли на берегу рожки, гудцы и сопелки, далеко были слышны песни.

На Купало солнечко играет,

Добрый молодец коника седлает,

На стремяночки ступает,

На седелечко залегает.

Тяженько, важенько воздыхает.

А его батенька пытает:

– Что ты, сыночка, вздыхаешь?

Почто, милый, коника седлаешь?

– Что тебе, батенька, до того?

Седлаю коника не твоего.

Пойду до тестя до своего.

Пущу я коника по двору,

Чтоб меня тещинька хвалила,

Чтоб меня девчоночка любила…

Лишь одна из девок этим вечером не вплела в косу стебель полыни и выбралась из дома без нарядной красной поневы. Лютава ушла тайком, огородом; будто отбившаяся от стада овечка, побежала не на реку, к огням и песням, а в полусумрак молодых рощ на лядинах. Она чувствовала себя листом, что вопреки стихиям плывет не по течению, как все, а против.

В белой сорочке, с распущенными волосами, она сама походила на русалку и отличалась от них лишь тем, что была подпоясана. Отойдя по тропе подальше от опушки, там, где никто уже не мог ее видеть, Лютава сняла пояс и повязала его под рубахой, прямо на тело. В руке она держала свернутый кусок красно‑белой тканины.

С распущенными волосами, цеплявшимися за метелки трав, Лютава брела по старой лядине. Вот уже вторую Купалу подряд она встречает не дома. Прошлым летом самый длинный день года застал ее на вятичской реке Зуше. Ее и Молинку увез туда гостиловский княжич Доброслав, надеясь выдать за кого‑нибудь из младших братьев. Но вот Молинка уже замужем и качает свое дитя в высоком небесном тереме, а она, Лютава, все так же рыщет волчицей во тьме на самой грани Нави… Чего она ищет? А все того же – судьбы своей. Уж где только не искала – в вышине Занебесья и во тьме Закрадья, за горами, долами и реками. Осталось последнее средство – колодец судьбы, что стерегут три сестры‑удельницы. И чтобы к нему пройти, ей нужно отыскать здесь, в этой молчаливой роще, одну‑единственную русалку из неисчислимых толп…

Лельчу она сегодня не смогла взять с собой, хоть та и просилась. Девочка была еще слишком мала, чтобы защититься, а Лютаве сегодня некогда будет ее оберегать. Однако при мысли о Лельче веселело сердце. Даже если она не найдет Росалинку или не сможет вырвать ту из лап лешего, в Щедроводье она приехала не зря. Лельча – тоже правнучка Лесавы. Неудивительно, что ее «навье оконце» было открыто и лишь ждало, пока она дорастет и дотянется, чтобы в него глянуть. Лютава твердо намеревалась забрать Лельчу с собой: даже если ей не дано найти своего суженого, без наследницы она не останется, и на Волчьем острове они с бабкой Темяной будут жить уже втроем.

Когда‑то – казалось, так давно! – и она, Лютава, была такой же семилетней девочкой, делавшей первые шаги по тропам незримых. Тогда ей помогал брат Лютомер, к тому времени уже взрослый, и мать. И вот сейчас она сама уже готова учить новую растущую волхву своего рода. А они, ее старшие родичи…

Лютава остановилась, села на траву среди берез, обхватив колени. Ее мать‑волхва – в Нави. Ее отец – считается мертвым. Ее любимая сестра – в Занебесье. Ее брат стал князем, но для этого ей пришлось сходить и привести его назад с самых берегов Огненной реки, из серого праха… Казалось, она одна из всех осталась в Яви, задержалась, ибо еще не выполнила своего предназначения. А ведь год назад, прошлой весной, ей мнилось, что судьба вот‑вот объявит себя. И что же? Неужели так и будет томить и мучить неизвестностью год за годом!

Она вскочила, будто хотела бежать куда‑то: поймать негодяйку‑судьбу и трясти, пока не вытрясет себе долю.

И остановилась. Пока мысли ее блуждали по тропам Нави, та придвинулась совсем близко. За белыми стволами берез скользили такие же белые фигуры.

Стараясь двигаться как можно более плавно, Лютава мелкими шажками тронулась вперед. Ей не было страшно: невидимая сила несла ее, она едва замечала, как касается ногами земли. Она была готова влиться в их круг, как ручей вливается в реку, раствориться, затеряться…

Ее даже напугала легкость, с какой она делала это. Да осталось ли в ней хоть что‑то человеческое? Не поглотила ли ее Навь, оставив в Яви лишь телесную оболочку?

И тут, совсем некстати, Лютаве вспомнился воевода Красовит – как он накинулся на нее в тот вечер, когда она плясала в русалочьей личине, подхватил, оторвал от земли, перенес через пыщущий жаром костер… Будто сам внешний живой мир так решительно предъявил на нее права, вырвал из синей мглы…