Дмитрий Кунгурцев - Жилище Шума

– Эдак, они пол-села перебудят, – сказал Никифор, сидевший на лавке в сенях, в ногах его устроился громадный мурчащий кот, трущийся мордочкой о Никифоровскую ногу.

– Что? – крикнул женский голос откуда-то из недр избы.

– Да ничего, – проворчал Никифор вполголоса, затем крикнул, – я говорю, собаки разошлись не на шутку.

Изба у Никифора была ладная, впрочем, как и жена. Да что уж говорить, у него вся жизнь удалась ладная, с какой стороны ни глянь. Никифор был, как принято говорить, баловень судьбы. На лесоповале, где он работал, ни разу не срывался топор. Щепа не попадала в ногу, как на прошлой неделе у его товарища Амвросия. Деревом не придавливало, как месяцем ранее деда Савелия. Все дивились его удачливости, а он очень любил рассказывать о том, где и как улыбнулось ему счастье.

– А что, радость моя, – входя в избу, сказал Никифор, – помнишь ты, как я с волками повстречался во лесе?

Аксинья укоризненно посмотрела на него и, покачав головой, продолжила свое занятие – расчесывание длиннющих русых волос. Никифор любил ее волосы. На людях она их не показывала, сплетала в косы, закалывала на затылке и прятала под платок. Какое диво, женские волосы! Никифор главной своей удачей считал женитьбу на Аксинье.

– Ну, раз не сказывал, то слушай.

Аксинья отложила гребень и посмотрела на него усталым взглядом, как бы говоря «быстрей давай, ко сну уже пора».

– Ладно, хорошо, – сказал Никифор. Усевшись перед ней на стуле, взял ее руки в свои.

Было это зим пять назад. Тогда Никифор еще и знать не знал Аксинью, но она его знала, первого парня на деревне. Все девки на него зарились. Чтобы удержать славу самого лихого охотника, он пошел один на медведя.

– А причем тут волки? – не выдержала Аксинья.

– Да подожди ты.

Ладно, хорошо. Взял он рогатину и направился в Лесное море. Захватил с собой каравай, чтоб положить под кряжистый дуб – дар Матери лесов, чтоб охота была удачной. Далеко зашел Никифор, так далеко, как никогда раньше не заходил. То тут, то там встречались ему следы. Тут лиса пробегала, вот здесь – волк. Никифор хорошо умел читать следы и напал, наконец, на след медведя. Не успел он обрадоваться, как на лесной тропинке увидал огромного бурого зверя. Медведица смотрела на него ничего не выражающим взглядом. Ни ненависти, ни страха – вообще ничего. Бездонная черная пропасть – шелохнись, убью. Никифор замер, и тут из кустов повыкатывались смешные бурые колобки. Медвежата пересекли тропинку и только тогда медведица отвернула от Никифора свою страшенную морду, и скрылась за ними в кустах. Так он и стоял как вкопанный, сжимая в руках свою рогатину, и смотрел, не отрываясь, на кусты можжевельника, в которых скрылась медведица с детьми. Не поднялась рука. Лишь бы в деревне не прознали: на смех поднимут, а то и вовсе прогонят в лес, такую добычу упустил…

На обратном пути Никифор услышал, что его преследуют, сзади мелькали серые тени, мчавшиеся вослед. Бросился во всю прыть, хотя знал, от волков не уйдешь.

Ладно, хорошо. Понял Никифор, что конец его настал, развернулся, чтоб продать свою жизнь подороже. И тут заметил, что у его преследователей хвосты загнуты крендельком. С радостным лаем свора окружила Никифора, он гаркнул – и собаки прыснули прочь. Потом жалел, ну пусть бы шли вместе с ним, зверье лесное отпугивали.

– А откуда там собаки взялись? – спросила Аксинья, удивившись басне.

– В соседней деревне год назад случился пожар. Да такой, что все дома повыгорели. Люди пошли на новое место, а собак оставили. Вот те и одичали, сбились в стаю.

– Пожалела тебя бурая медведица, – сказала Аксинья, – не одолел бы ты со своей рогатиной ее свирепости, она детишек защищала. А ты только свою глупость.

Вот и рассказывай после этого бабам истории. Все иначе перековеркают!

За дверью поскреблись, это кот просился в дом.

– Котофея впусти, – попросила Аксинья, – надоело ему на улице.

Никифор нехотя встал, выпустив ее руки из своих, и пошел открывать дверь Котофею. Показалось ему, что у калитки кто-то стоит.

– Я сейчас, – кивнул жене и выбежал во двор.

В ночи и не разглядишь, кто там. Может сосед в гости пожаловал, а может и не сосед. На всякий случай Никифор захватил лежавший в сенях топор, засунул его сзади за пояс. Уже в который раз он пожалел, что они не завели собаку. Все знали, что приключилось у деда Савелия, жившего на окраине села. Об этом судачили недели две. Виданное ли дело! Средь бела дня залезли к нему в избу трое, самого ухайдокали так, что потом ходить не мог, и повынесли все, что было ценного. Беззаконные времена наступили, не то, что раньше.

Схватил Никифор топор и вышел к калитке. У калитки он застал женщину, одетую в лохмотья. В руках она держала сверток.

– Вам кого? – осведомился Никифор, на всякий случай озираясь по сторонам.

При виде него женщина положила сверток на землю и с неожиданной расторопностью помчалась прочь. Отбежав на несколько шагов, вдруг замерла, будто хотела что-то сказать, но передумала и скрылась в темноте. Изумленный Никифор обнаружил завернутого в рогожу младенчика.

Перед Исконой разлегся Посад, устроившись в первом круге насыпного вала, он скалился высоким тыном. В былые времена укреплен был только Кремль, возвышавшийся на покатом холме. Но по приказу князя Всеволода, прозванного Добрым, стеной и насыпным валом оградили и Посад. Раньше посадским чуть что, приходилось бежать под защиту кремлевых стен, а теперь они и сами горазды показать недругу, где раки зимуют.

Ступи в круг, очерченный стенами, и тебя уже не страшит Лесное море, уходящее за горизонт. И Степь, лежащая далеко к югу, но тянувшая свои щупальца во все стороны, тревожащая набегами селения, не причинит зла.

В ярмарочный день в Искону стекался люд со всей округи. Из селений близких и дальних в ее распахнутые ворота вкатывались вереницы саней, груженых соболями, медом да зерном. Будь ты пеший или конный, здесь тебе всегда рады; посети корчму, выпей славного пива; купи на ярмарке детишкам леденцов; весь доход, полученный купцами, торговцами и корчмарями, облагался оброком, золото текло в княжью казну рекой.

– Эй, дочка, – позвала женщина, сидевшая на санях, тянувшихся за худой замызганной клячей. На облучке устроился закутанный в тулуп паренек, державший вожжи, кляча идти не хотела и ее приходилось понукать.

Улля, квасящая сапогами в подледеневшей снежной жиже, обернулась.

– Вы мне?

– Садись к нам,– закивала женщина, похлопала ладонью рядом с собой, – и в город шибче попадешь, и ноги не промочишь. Глянь, какая сляклость. Уж лучше бы мороз!

Улля, пожала плечами и прыгнула в сани. Небось от ее веса кобыле тяжелей не станет. Женщина сняла с себя шубу и накинула на плечи девушке.