Дмитрий Кунгурцев - Жилище Шума

– А вы, – запротестовала та, – застудитесь ведь.

– Да я-то что, – ответила женщина, – а ты пока шла, согревалась, а сейчас, когда сидишь, просквозит и сляжешь. Меня зовут Алевтиной. А это сынок мой Данила. Мы с Дубковского рядка едем. А ты?

Улле вовсе не хотелось отвечать на расспросы. По правде говоря, ей, укрытой двумя шубами захотелось просто уснуть, и чтоб никто не беспокоил.

– Меня Улля зовут. Из деревни Липки иду.

– А зачем в Северные ворота пошла, – удивился Данила, – ведь с Липок ближе в Южные.

– Заплутала, – пожала плечами Улля, – я первый раз в Исконе.

– А мы с Данилой каждую ярманку сюда катаемся. Мы сукно везем. У нас в Дубковском рядку такое сукно делают – загляденье. А вот скажи, как же тебя угораздило в мужской-то шапке из дому выйти? Аль у вас там, в Липках, уж и стыд позабыли? Так скоро дойдет, что бабы мужские порты станут таскать, а мужики бабьи юбки!

Они проезжали мимо путников, бредущих по растоптанной грязи, кому не повезло оказаться верхом или в санях, и Улле стало их жаль. До города уж было рукой подать, но хоть малый остаток пути проделать с удобством, дорогого стоит.

– А наши дубковские вон еще едут, – не переставая говорила Алевтина, и под ее убаюкивающий женский стрекот Улля заклевала носом, – брат с дочками, они помладше мово Данилы будут, по десять весен всего. Ему-то, проказнику, шестнадцать. Он в Исконе уже столько раз бывал, а малявки не видали града.

Молчаливый Данила вдруг оживился, аж привстал на облучке.

– Гляди, матушка, вон уж ворота видать! А кто там у ворот?

Улля, завернувшаяся в Алевтинину шубу с головой, высунула наружу нос, посмотреть. Около ворот творилось что-то неописуемое. На вытоптанной площадке столпился народ, во всю глотку гоготали мужики. В центре образованного зеваками круга выплясывали несколько человек, разодетых в цветастые рубахи. Хоть морозец был знатный, но этим ребятам было жарко. Один выделывал кренделя и пел, а остальные играли. Кто-то бил в бубен, а кто-то наигрывал на жалейке потешные мелодии.

Я работы не боюсь, я ведь очень смелый,

Если правый бок устанет, повернусь на левый.

– Вот народ, – проворчала Алевтина, – работать не хотят, все им веселушки подавай. И поют про то же.

– А это кто? – спросила девушка.

– Да скоморохи народ потешают.

– Матушка, можно я посмотрю? Давай остановимся, – сказал Данила.

– Нечего там смотреть, – проворчала Алевтина.

А скоморохи начали петь новое:

Не пускает меня мать

Выйти с милой погулять,

Сигану тогда в окно,

К милой выйду все равно.

– А, по-моему, весело, – сказала Улля.

– Сынок мой дурень, и ты туда же!

Тот, что пел, подпрыгнул, встал на руки и, продолжая голосить, пошел на руках по кругу, выделывая в воздухе кренделя ногами.

Миновали ворота, оставив позади скоморохов, въехали в Посад. Данила смеялся до упаду, а мать только хмурилась. С неба срывались мягкие клочки, похожие на шерсть белой собаки, и Улля, впервые за долгое время улыбнулась.

Сани чуть не сшибли с ног двух мужиков, в обнимку вышедших из корчмы, те перебрав с пивом, порядочно окосели.

– Куда прете? – рявкнул на них парень, натянув вожжи. Мужики, костеря дубковского недоросля, на чем свет стоит, подались в сторону.

– Так, а чего ты? Без котомки шла? – заинтересовалась Алевтина.

– Потеряла, – отвечала Улля.

– Не юродивая ты, часом? В мужской шапке, без котомки, и кто тебя такую в город отпустил? Если хочешь, оставайся с нами. Мы у свекровушки моей остановимся. Свекровь моя, Прасковья Филипповна, в Посаде живет, в Плотницком конце, от торга недалече. Всех честь честью устроит на ночлег, и тебе места хватит.

– Вы ж меня совсем не знаете, – удивилась Улля.

– Если задумаешь скрасть чего, имей в виду, в Исконе с ворами разговор короткий, – сразу предупредила Алевтина, – да вижу, что ты не из таковских, поэтому и зову. Но не задарма. У Прасковьи Филипповны нашей будешь полы мести.

– Ладно, хорошо.

Улля выпросталась из-под чужой шубы, и глазам ее предстал торг во всем его многообразии. Бессчетное множество лотков, на которых торговали всем, чего только душа пожелает. И сукном, и тканями, и мехами соболиными, даже волчьими шкурами, всякими побрякушками, бусами из камней, коим названия Улля не знала. Тут же, рядом, стояло саней без счета, с них торговали воском и медом, и тканями холщовыми. Работники вожгались с мешками, обильно поливая друг друга отборнейшей бранью. А в отдалении, дородный лоточник захваливал перепечки и шанежки, своим чудесным ароматом понукающие желудок петь. Все вокруг галдели, орали, торговались; непривычной к городу молодой девушке это оказалось в диковинку.

Алевтинин брат был мужик здоровый, на три головы выше Улли, а ведь она не считала себя низкорослой.

– Припозднились мы, Алевтина, – сказал он сестре, – это все Рагнеда, то хочу ехать, то не хочу. С дедом ее оставил.

– В ее положении это нормально.

– Да знаю я. А ты кто? – спросил он, приметив незнакомку.

– Это Улля. Из липковских, мы ее на дороге подобрали, – отвечала Алевтина.

– На дороге, говоришь? – подозрительно поглядел на девушку Данилин дядька и представился Порфирием. Отвернулся и прошептал в Алевтинино ухо, – на дороге нынче много кто ходит. Всех подряд подбирать, себе дороже выйдет.

– Вы, молодежь, погуляйте, да мелочь с собой прихватите, а мы тут сами пока справимся. Токмо к скоморохам ни ногой! – приказала Данилина мать.

Они шли по торгу, дети бегали вокруг и галдели, только глаза да глазки за ними.

– А ну, цыц! – прикрикнул на них Данила. – Так ты первый раз во граде?

– Первый.

– И как? Нравится?

– Я б не сказала, – уклончиво отвечала Улля.

– Здесь чтоб жить, надо привыкнуть. К суете, – говорил Данила, – а еще к тому, что каждый норовит тебя надуть. Если покупаешь соболя, обязательно проверь, чтоб шкура не порченая была. Они, окаянники, на охоте зверю шкуру порвут, залатают и продают будто бы высшего сорта. Не сразу и поймешь, что худая.

– Ну, тебя-то не проведешь, – отвечала ему девушка.

– Да! Меня им нипочем не провести, – согласился Данила, – ты знаешь, мать вот с дядькой все сукном торгуют, а у меня есть мечта. Мечтаю я заниматься каменьями.

– Этому учиться надо, – пожала плечами девушка.

– А я кое-что умею, – воспрял вдруг парень, – гляди!

Данила достал из-за пазухи небольшой камень и вложил в руку девушке. Оценив по достоинству увесистость булыжника, она протянула его назад.

– Да ты погляди внимательней, – вразумлял он несмышленую, – видишь, какого он бурого цвета. Я думаю, он представляет какую-то ценность. Хотелось бы показать человеку знающему. Вот еще, смотри. Я его сточил с одной стороны, им можно резать шкуры.