Василий Ворон - Обращенный к небу. Книга 1

– Славяне! Да это и на кровь не похоже… Чёрное что-то… пахнет не так. Смола вроде… Чур меня береги, Чур-батюшка!

Из горла Соловья и вправду текло что-то густое и чёрное – на кровь хоть и похоже, но не то. Люди вновь попятились от тела.

– Сожжём его, что ли… Перед огнём все равны, – предложил кто-то. Хмурый Клёст – голова обозников – сказал:

– Смертью лютой убил он наших товарников. С собой возьмём, пускай подивится Владимир-князь, что за погань разгуливает по его вотчинам. Глядишь, князь не только с полюдьем места наши объезжать станет.

Обозники загалдели и стали обсуждать, на чьей телеге везти этакое чудище – никому не хотелось.

Пережидая суету вокруг убитого Соловья, Илья вернулся на дорогу и приветил напуганного Тучу. Потом стал поодаль обоза, вонзил меч в землю и, став на одно колено, принялся творить молитву Леду – суровому богу-воину…

…Лучше бы сожгли. От огня они распадаются полностью. Но и то ладно. А Илюшка молодец – только в горло его и можно было поразить. Слабое место: выход резонаторного патрубка как-никак…

Также услышите о войнах и о военных слухах.

Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть.

Дом, рубленый ещё дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные брёвна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лён, держали дюжину коров да птицы без счёта, отчего кряжистый Чёбот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого ещё долго кружилась у него голова.

Когда Слава – единственная жена Чёбота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наёмных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чёбот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Долго не могла Слава зачать дитя, и то, что это наконец произошло, было истинным счастьем для супругов. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку Киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорождённого назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.

Крепкий Илья статью пошёл в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и вовсе не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детёныша.

Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться за то же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотёпой.

– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!

И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:

– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?

– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чёбот. – Лапоть же растёт!

– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чёбота [2] Чёбот – сапог, высокий башмак. – пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.

– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чёбот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения, Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.

Их дом стоял с краю села, неподалёку от речки. И у реки как раз и было у Ильи своё место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, легко перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, и пускался бегом. Он нёсся по улице, взметая босыми ногами тёплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.

Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, и вода в ней всегда была студёная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шёл в своё тайное место.

Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалёку от старого, чудно́ изогнутого дуба. Нора не нора – один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый от досужих глаз зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла своё гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением тёмных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с её утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелёно-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было бы здесь. И он лежал в своём укрытии, ощущая себя не иначе как частью норы, впитывая вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший – в истинном своём обличье – показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределённо махал суковатой рукой – то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.