Укрывшись перьями - Прими объятья стен

Когда он ступил на улицу был уже глубокий вечер. Прохладный ветер донес до него тихое карканье ворон, запах подкрадывающейся зимы, беспокойный отголосок суеверного страха. Это загадочный труп что вновь появился в деревне страшил своим присутствием беспомощных обывателей. В изогнутой позе он замер на треугольной крыше колодца, раскинув в стороны свои руки. Вытянутое лицо, явно сумевшее повидать пару десятилетий, казалось печальным и умиротворенным. Глаза же мертвеца были закрыты вовсе – будто он просто спал. Странной была его одежда – на нем был небывалый костюм аметистового цвета, похожий на те, что были у ярморочных фокусников. На пальце виднелся красивый перстень. Но ни за одно из трех появлений нарядного тела никто так и не решился стянуть кольцо с его руки. Даже их хладнокровный деревенский надзиратель все это время занимавшийся проводами сумел почувствовать что-то дурное во всем этом цикличном появлении одного и того же покойника. Поговаривают что он даже сжег надоедливый труп, когда тот появился в его вотчине во второй раз. Мысль о том, чтобы проверить первую нетронутую могилу казалась безумной даже для его бесчувственной натуры. Как и все в деревне он был убежден что появляющиеся тела были разными, хоть и принадлежали одному и тому же неизвестному человеку.

Под светом полной луны Птичник шагал в сторону центра их деревни, где и расположился тот самый злосчастный колодец с трупом на крыше. Все это время он завороженно взирал на свои ладони. На них, линия судьбы, жизни и разума сплавились в одну единственную терновую спираль безумия.

– Ты все-таки пришел. – Раздался из полумрака голос Матиуша. Птичник не сразу понял откуда он звучит, ибо, подняв голову сумел различить только лишь безмолвно стоящего возле колодца Третьего. Темные ленты его спутанного тела тревожно корчились.

– Только лишь ради себя. – С трудом проговорил Птичник. Говорить слова ему было нелегко, ибо с непривычки они комом застревали в горле.

– И на что же ты рассчитываешь? – Спросил Матиуш после недолгого молчания. Вороны что до этого момента каркали, кажется, смолкли, наградив ночь недолгой тишью. Птицы замерли подле трупа, но вместо того, чтобы заняться выклевыванием мертвых глаз они лишь заинтересованно наблюдали за разыгрывающейся рядом с колодцем сценой.

– Я не знаю. Но если бы я знал, то не понял бы. Что уж говорить о тебе? – Ответил Птичник, подбираясь ближе к бездыханному телу. Третий был совсем рядом. Безмолвно наблюдал, словно тоже был вороной.

– Что же, со мной все проще. Я хочу избавить деревню от трупа до приезда надзирателя. Не просто закопать или сжечь, а сделать чтобы он больше не появлялся. Никогда.

Бледное лицо Птичника на секунду нахмурилось. Насколько же глупыми были стремления Матиуша выслужиться перед деревенским надзирателем. Насколько же невежественными и блеклыми были его слова.

– Чего хочешь ты, Лама? – Спросил Птичник, наугад поворачивая голову в другую сторону. Девочка тоже должна прятаться где-то среди ночной темени.

– Попробовать еще раз загадать желание. – Негромко ответила Лама из мрака, точно была ветром или призраком. – Но Матиуш не верит мне. Не понимает, что мертвые глаза способны исполнять мечты.

– Желание? – Удивился Птичник. Теперь он задумчиво разглядывал дрожащего Третьего, все еще силясь понять предназначение этого клубка теневых каракуль.

– Его глаза необычные. Я никогда еще не встречала такого цвета. Эти глаза как солнце и луна что решили обняться. Как разноцветная песня, которую можно увидеть и потрогать. Как жизнь. Как чудо. Понимаешь?

Птичник наконец отвел свой стылый взгляд от Третьего, полностью сосредоточившись на трупе в аметистовых одеяниях что заставлял жителей занавешивать окна в приступе суеверного страха. Его перевернутое бледное лицо было совсем рядом. Можно было протянуть руку и прикоснуться к векам. Раскрыть их и увидеть то чудо, о котором твердила Лама. Попробовать загадать желание, вглядываясь в небывалого цвета мертвые глаза что не осмеливались трогать даже коварные вороны.

Но чего он хочет? Какие слова должны произнести его уста? Чего должен пожелать человек, который всю жизнь стремился лишь спрятаться среди птичьих снов? В ту самую лунную ночь, редкую ночь, когда он был жив он безоглядно захотел лишь одного.

Желать.

Глаза мертвеца и правда казались невероятно живыми. Упоительные очи цвета звезд, способные связать все воедино и средь лживого морока плоти проложить путь в еще один настоящий день.

Душу Птичника словно что-то опалило. Отшатнувшись, он обессиленно рухнул на спину, чувствуя, как конечности его привычно сковывает парализующая тяжесть. Перед ним вновь изгибались и покачивались привычные линии ветвей. Серебряные, бескрайние. На безоблачном ночном небе во все стороны простерлись несчетные ветви созвездий.

Голос в голове зазвучал вновь. Перед глазами снова предстал тот далекий пламенный день. Как и тогда он видел болезненную желтизну солнца, заросли спелых подсолнухов и лазурный небосвод, на котором не было ни единого облака. Жгущее изнутри тело Птичника с трудом продвигалось вперед среди густого летнего зноя. Лихорадка кромсала его, но он упрямо шел по пустым улочкам в сторону кострища, где и собрались все деревенские жители. Там происходила казнь. Надзиратель заживо сжигал проклятого всей деревней шестилетнего мальчика, чьи богомерзкие творения переходили всяческие пределы понимания.

Когда Птичник подошел к толпе он увидел, что никто даже не смотрит на чудовищное пламя и сгоравшего в его языках ребенка. Оно было монструозным, огромным, неостановимым. Казалось, что тогда пылал весь мир. Но никто не смотрел. Все безучастно уставились в разные стороны. На небо, на копошащихся под ногами муравьев, на плуги и флюгеры. На раскрасневшегося Птичника, упрямо продиравшегося сквозь скопище отрешенных людей.

Подойдя совсем близко к неистовствующему пламени Птичник принялся отчаянно всматриваться в окутанного огнем мальчика. Он пытался запомнить его меркнущие глаза. Пытался удержать в памяти тлеющие вместе с ним рисунки, что были названы недопустимыми. Его рукотворное диво. Изображенные на мятых листках акварельные василиски, что ныне беспомощно метались в огненных языках точно живые птицы и извивались словно настоящие змеи.

В глазах сжигаемого изобразителя плескался недосягаемый свет, который так силился удержать и запечатлеть в своем надкалывающемся разуме Птичник. Но он резал его изнутри еще сильней чем лихорадка. Сминал и скручивал в своих спасительных объятьях. Кромсал и перекраивал наживую. Навеки вечные вонзался в душу и плоть заостренными гранями разломленного зеркала. Вот оно, все существование: помутненные зеркала, ветви-трещины и нарисованные чудовища.