Светлана Крушина - Тьма… и ее объятья

–

На кладбище было очень холодно и ветрено. Надвигалась метель. Снежные хлопья метались в воздухе, гонимые жестокими порывами ветра, запутывались в непокрытых волосах, кололи лицо. Заледеневшая земля быстро покрывалась белым покрывалом, пока еще тонким, но я знал, что через несколько часов оно превратится в ватное одеяло сугробов.

Я стоял у кладбищенской ограды, ссутулившись и сунув руки в карманы. Покидая вчера утром дом, я меньше всего думал о соответствии одежды погоде. Перчаток у меня не было, и пальцы окоченели так, что я их уже почти не чувствовал. Ледяной ветер пробирал до костей, а тонкая куртка нисколько не защищала от холода. Я совершенно оцепенел, но едва сознавал это. В голове мутилось, перед глазами стояла пелена, я чувствовал себя совсем больным, и жгучий холод еще усиливал это чувство. Привалившись боком к чугунной ограде, — ноги едва держали меня, — я смотрел вниз, в землю, и ни о чем не думал. Просто не мог.

Я уже не помнил, зачем пришел сюда. Даже не был уверен, что меня вела какая-то конкретная цель. Возможно, просто шел, куда ноги несли, и не задумывался о конечной точке маршрута. Соображал я последние два дня с трудом и почти ничего не помнил о вчерашних скитаниях.

В двух шагах от меня на низеньких скамейках сидели несколько женщин, укутанные в теплые платки, из-под которых виднелись только носы да глаза. У ног их стояли корзинки, пестревшие венчиками неярких осенних цветов. Я уставился на эти цветные пятна, резко выделявшиеся в окружающей хмури и мути, долго пытался сообразить, зачем они здесь. Что делают цветочницы на кладбище? Потом до меня дошло: ведь люди, приходящие на кладбище, хотят оставить на могилах близких что-то живое… Они покупают цветы.

Серое, темное небо висело низко над головой и давило, давило, давило… Мой несчастный затылок готов был проломиться под его тяжестью. Временами казалось, что еще минута, и я упаду, но проходила минута, за ней другая, а я все еще стоял, сам не понимая, как мне это удается. Вид у меня был, надо думать, до странности замученный и жалкий, потому что торговки цветами смотрели с жалостью и удивлением. Наверное, они думали, что я пьян.

В самом деле, что можно подумать, наблюдая на кладбище в такую погоду, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, бледного пацана, который с трудом держится на ногах, которого шатает так, что он вынужден искать опору в чугунной ограде? Да и одежда моя наводила на подозрения: дорогая, сшитая на заказ, но порванная и заляпанная грязью. И легкая, едва ли не домашняя куртка в ноябре.

И разбитая губа и затравленный взгляд.

— Что-то случилось, сынок? — решилась, наконец, спросить одна из женщин. Та, что сидела ближе всех ко мне.

Я взглянул на нее.

Действительно, я мог бы быть ее сынком. По возрасту, конечно. А она вполне могла быть моей матерью. Которой я никогда не знал и не видел. Даже на фотографиях.

— Может, тебе помочь? — продолжала сердобольная женщина.

Помочь? Я покачал головой. Чем она может мне помочь? Чем вообще кто-нибудь может мне помочь?

А она уже шла ко мне, неловко переваливаясь в своей многослойной одежде, и что-то несла в сжатых ладонях. Протянула ко мне руки:

— Возьми вот это, сынок. Согреешься немного. Выпей!

Я как робот принял у нее пластмассовый стаканчик, — это была крышка от термоса, — над которым поднимался пар. Схватился за него голыми руками, не замечая жгучей боли, причиняемой горячими стенками. Отпил. Кажется, это был очень сладкий кофе с коньяком, но я не мог утверждать с уверенностью. Меня сразу затрясло, так, что зубы взялись выбивать дробь о края стаканчика. Горячий комок провалился в желудок, обжигая внутренности. До этой минуты я был весь заледеневший, и физически, и мыслями, и чувствами. Как будто мне вкатили немалую дозу новокаина в сердце. Теперь же лопнул лед, облепивший душу, и лавина ощущений обрушилась на меня с жестокой отчетливостью. Я все вспомнил.

Стаканчик с легким шорохом упал на снег, разбрызгивая темную жидкость.

Из-за невыносимого жжения в глазах пришлось зажмуриться. По холодным щекам, обжигая их, потекли слезы. Ноги окончательно отказались служить, и я, вцепившись изо всех сил в ограду, медленно осел на землю.

Со стороны события вчерашнего утра, должно быть, выглядели как сцена низкобюджетного боевика. Бесшумно затормозившие у дома черные лимузины. Плечистые парни с оружием в руках. Беспомощно звенящие стекла, сорванная с петель дверь. Сухие щелчки выстрелов.

В доме были только я и отец. Я, одетый, валялся на неубранной постели наверху, в своей комнате, листал журналы и слушал музыку. Накануне у нас вышел конфликт, шумный, как калифорнийский ураган, и отец велел мне отправляться под домашний арест и хорошенько подумать над своим поведением. Разумеется, я не думал ни о чем таком, а прикидывал, как попасть на улицу, на свободу. Отец сидел в гостиной и работал, и мне, чтобы покинуть дом, пришлось бы пройти мимо него. Характер у него был тяжелый, о скором примирении не стоило и мечтать. Да и я был на самом деле здорово виноват, только не хотел признать это перед ним. У меня характер тоже не сахар, мы с отцом друг друга стоим. Когда мы начинали ругаться, земля и небо менялись местами.

Из-за громкой музыки — играли мои любимые «Крэдлы» — я не понял сразу, в чем дело. Внизу как будто что-то падало, трещало и разбивалось, это показалось мне странным, и я высунулся на лестничную клетку.

Если бы я знал, что в это время плечистые парни уже переворачивают с ног на голову наш дом, я хорошенько подумал бы, прежде чем поступить так.

У нижней ступени лестницы лицом вниз, неподвижно, лежал человек, из-под которого медленно растекалась черная густая жидкость. В человеке этом было что-то очень знакомое. Но мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы понять, что у него черные, как у отца, волосы, и рубашка на нем тоже отцовская. Рядом с ним на корточках сидел незнакомый мужчина и шарил по его одежде. Все мои чувства и мысли остановились. Я тупо смотрел на черное пятно, не в состоянии осознать, что происходит. Откуда-то, из других комнат раздавался грохот, там что-то падало, билось и скрежетало. Мне вдруг стало дурно, я вскрикнул и грудью навалился на перила, почти на них повиснув. Сидящий на корточках мужчина поднял голову и встретился со мной глазами.