Укрывшись перьями - Прими объятья стен

Оставалось совсем немного. Птичник из последних сил принялся тащить выкопанный труп к его двойнику. Он только сейчас понял, как причудливо изменился чужой голос в его голове, что прежде являлся к нему лишь между явью и сном. Как этот голос до невозможности ускорился, сбросил скорлупу слов и растворился сам в себе, воспрянув вновь чем-то большим чем простое человеческое чувство.

Добравшись до второго тела Птичник посмотрел на одно из неотличимых друг от друга безмятежных лиц. Бросил последний взгляд на причудливые аметистовые одеяния, а затем, трепетно потянулся к сокрытым за веками мертвым, но еще живым глазам.

Вот оно, мучительное сожаление, облекшееся в плоть. Наивное представление о счастливом будущем, которое так и не наступило. Будущем что было безжалостно выдрано из реальности и издевательски брошено в омут суеверного забытья. Но вот только неосуществленные грезы не умеют умирать. Они прорастают из почерневших сердец, продирают черепа мертвых изобразителей, упрямо цветут средь мраморной клети ребер.

Птичник посадил одинаковые тела друг напротив друга. Раскрыл сомкнутые очи второго покойника, приближая тот неотвратимый миг, когда взгляд мертвеца будет уставлен сам на себя. Миг, когда зеркало сумеет совершить невозможное и отразит само себя.

Птицы, будто пронзенные чем-то незримым резко смолкли и замерли в воздухе, став причудливым продолжением воспылавших созвездий. Окружающая действительность разошлась мириадами ветвистых трещин. Туго сплетшийся узел из зеркального стекла наконец раскололся на крошечные осколки. Перевоплощенные грани сожженных акварельных василисков, отнятых грез и оборвавшихся стремлений неостановимым валом разметало по всему необъятному свету, проклятием и благом вонзая их в тысячи неприкаянных душ.

Овеянный дурманящим чувством, Птичник самозабвенно простер руку в неизвестность, и та, с восторгом приняла его, позволив пасть в объятья неведомого и рассеяться в нем без остатка.

Все теперь было иначе.

Казалось, что никогда и не было никаких сожалений, не было надзирателей, не было разбитых дней. Изнуренное тело больше не мучило Птичника, слова не теснили разум, сомнения не изгоняли в ломкие сны.

В ту ночь он стал покачивающейся линией на чьем-то потолке. Саднящей трещиной в чьем-то зеркале. Болезненной идеей. Манией. Одержимостью.

Лихорадочной мечтой из давно позабытого пламенного дня.

Огромные белые ленты словно неприкаянные призраки кочевали среди мрака покоренного города. Нежный шелк их печально укрывал безжизненные дома и сочувствующе ложился на искалеченные улицы. Загадочно простирался куда-то ввысь, уходя от ищущего взора в недостижимую темень беззвездных небес. Бесцветные полосы лент являлись неотделимым продолжением всесильного ковена – были его безмолвными вестниками, слепыми ищейками, безучастными проводниками в посмертие. Влачась по заснеженным переулкам, они неспешно искали осколки уцелевших смыслов. Выжидающе замирали перед пустотой растрескавшихся окон и тревожно вздрагивали, стоило им почувствовать шаги смельчака дерзнувшего нарушить тишь вековечной ночи.

Ковену были необходимы плоды фантазий уцелевших сновидцев. Их замысловатые изобретения, диковинные безделушки и недодуманные мысли. Ради них он безжалостно сдирал целые районы. В мгновение ока развоплощал кварталы, оставляя на их месте непостижимую чернильную пропасть.

Сизый город был истерзан и измучен. Порезанный на клочки и опутанный паутиной бледных лент он доживал свои последние дни, утопая в сумраке и стуже, что были неизменными спутниками неведомых вторженцев.

Снежинки падали в объятья темной мглы.

Невозможная тишина сжирала разум.

Лиам сжимал в руках трехструнный калейдоскоп – причудливую детскую игрушку, дающую понять слишком многое об укладе здешней жизни. Это была опоясанная струнами трубка несочетаемых оттенков, внутри которой позвякивала цепь сомнамбулических линз. С помощью таких побрякушек сновидцы с первых лет жизни учились протягивать руку за пределы звездной завесы, мечтая стать увенчанными славой первооткрывателями. Задорная непринужденность вела их вперед, подстегивая заходить в своих выдуманных странствиях все глубже и дальше – в самые недра запредельных мыслеформ и незнакомых пространств. Взращенное в них любопытство всегда требовало большего. Они жаждали увидеть и попробовать на вкус все цветовые диссонансы. Желали притронуться к фигурам и образам что казались невозможными. Грезили о небывалых лунатических машинах, которым было под силу связать несвязуемое.

Но вместо этого они лишь нащупали чужую жадно ищущую руку, не успев при этом отдернуть своей.

Ковен.

С его появлением все стало по-другому. Благоденствующий город превратился в свою жалкую блеклую тень. За считанные месяцы он увял и разложился, а тщедушные останки его теперь были укутаны в колючий саван из снега, ночи и несчастий. Казалось, что даже воспоминания о былых днях истирались из хрупкой людской памяти, оставляя разве что эти цветастые безделушки вроде калейдоскопа. То ли памятный хлам, то ли спасительные сновидческие ориентиры, утаившие в себе отголоски чужих мечтаний. Сохранившие отблеск сиюминутных грез и надежд, в которые можно было крепко вжаться. В которые можно было уйти хотя бы на несколько обманчивых мгновений.

Стоит лишь только протянуть руку.

Как тогда.

Как прежде.

Сладостное наваждение, привороженное калейдоскопом, предательски рассыпалось. Отпускало одурманенный разум Лиама, так и не позволив ему увидеть желаемое. Он вновь чувствовал свое изнывающее тело. Осознавал себя лежащим в неудобной позе посреди запустелой комнаты и лишь немного, совсем немного был где-то там, где ему хотелось быть больше всего на свете. Но чем больше он думал о подло ускользающем мороке, тем быстрее его рваные образы истлевали и превращались в ничто. Сон нельзя было удержать и насильно упрятать в тесную клеть. Не было такого узилища, не было аркана, не существовало осколка волшебного зеркала, способного вспороть суть предрассветных мгновений и выдрать оттуда блеск нерожденного сна, сокрытого на изломе всяческих смыслов.

Пребывая в помрачении, Лиам не заметил, как слишком сильно сжал в своей руке трехструнный калейдоскоп. Хрупкая игрушка надломилась под столь ярым натиском и осколками небывалых линз вонзилась в ладонь юноши. Боль вмиг отрезвила его. Кровавой россыпью утянула обратно в действительность. Обуяла нестерпимой тишью мертвого дома, в котором он томился уже столько слипшихся воедино ночей.