Дарья Гущина - Забытые: Тени на снегу

– Гость вашего города. Прибыл весной-летом. И с тех пор не просыхает. Вообще тихий, но может внезапно и сильно взбрыкнуть.

– А-а-а! – сразу понял староста и скривился: – В остроге он. В яме. Буйным вдруг стал, вот соседи и сдали. Сидит теперича. Думает.

– И как его заперли, так статуи и появились? – я улыбнулась.

– Ну… э… – замялся он. – Вроде как… да, – и понял: – Это что же, чали? Он – как ты? Мече… прости, знающий?

– Когда сезон работы заканчивается, метки бледнеют и малозаметны, – пояснила я и попросила: – Проводи меня к нему.

Но Вёртка отвлекла: повозившись, вытянулась вдоль моего позвоночника, на пару вдохов слилась со мной, и я ощутила то же, что она – остывшую, тянущую ледяным сквозняком кровь. Странного, очень странного мертвеца.

Развернувшись, я побежала вдоль стены, считая статуи – первая, пятая, десятая, пятнадцатая… У восемнадцатой я остановилась и, пока староста догонял, использовала пару искр. Невысокий парень – странник в обрывках одежды, скованный наледью в позе замерзающего, – рухнул на снег. Лёд разлетелся на куски, обнажая синюшную кожу, сведённое тело и грязное тряпьё. Я наклонилась и сразу же заметила главное – характерные пигментные пятна на судорожно сжатых кулаках.

Вот же… гиблые затмения…

Подоспевший староста не успел и рта раскрыть.

– Чалир, ты его знаешь? – я указала на мертвеца.

Он опять нервно подёргал ус, сглотнул, прищурился слеповато и качнул головой:

– Нет. Не наш. Первый раз вижу.

Я недоверчиво подняла брови, и староста приосанился:

– Я тут родился, чали, и вырос. Каждую собаку знаю. Пришлых сразу вижу. Не наш. Чужак. И, право слово, чали… – он запнулся и сник: – Не понимаю, как он здесь оказался…

Ну, это-то как раз объяснимо: как показал случай в Солнцедивном, просочиться в город в облике местного (того же вечно пропадающего торгаша Видена), притереться и прижиться – большого ума не надо. А после смерти чары разрушаются, обнажая истинное лицо. Вопрос в другом. Кто, когда и за что убил знающего-летника. Чужих смертельных чар на нём мы с Вёрткой не ощущали. Зато остро чувствовали не свою смерть.

Когда время смертного кончается, он уходит сам. А когда его вынуждают уйти, появляется Уводящая – и оставляет следы своего присутствия: колючие, неприятные… инородные. Иномирные. Кто хоть раз побывал на пороге Гиблой тропы, навсегда запомнит и её, и обжигающе ледяное дыхание Уводящей.

А ещё не давала покоя наледь. Она лопнула от простейшего «горячего» касания, как мыльный пузырь.

– Зови стражу. И лекаря. Осколки не трогайте. Кто у вас смертоубийствами занимается?

– Никто, – развёл дрожащими руками староста. – Кого ж у нас убивать-то? Все свои. Полгорода – родня, полгорода – скоро ею будет. А ежели побьют кого – так в яму переночевать. Живо в себя приходят. У нас убийств, почитай, лет двадцать не было. И то, что помню, – пару пьяных драк с пришлыми.

Да уж…

– Проводи меня в острог, чалир.

Зим натворил – пусть сам и разгребает. У меня в городе свои дела – посмертная тень нервничает и очень хочет кое-что мне показать.

Однако на обратном пути, когда староста отвлёкся на подоспевшую стражу и столпившихся любопытных, я украдкой проверила ближайшую статую. Всё та же пара искр, но лёд не раскололся, а лишь едва треснул. То есть знающего закатал в наледь не Зим, а кто-то другой.

– Вёрт? – позвала я шёпотом. – Проверь город. Ищи. Не знаю, кого. Или чаровников, или их амулеты. Или что-нибудь… необычное.

В некоторых случаях люди могут пользоваться слабыми нашими чарами, используя амулеты. В некоторых – значит, в опасных для жизни, и то если Шамир будет благосклонным и позволит смертному уцелеть, а не отзеркалит чары на колдующего. Мы иногда этим подрабатывали. Желающих рискнуть и ощутить себя чаровником хватало.

Ногу щекотнуло пушистое тельце, и Вёртка выскользнула из штанины в снег. И скрылась в ближайшем сугробе. Я оглянулась на старосту, окружённого гомонящей толпой, и в одиночестве подошла к воротам в острог. Опять использовала пару искр и задумчиво посмотрела на нетронутый лёд.

Дух излома, втолковывал мне наставитель с точки зрения хладнокровных, у которых сила появилась только после Забытых (вернее, благодаря им), – это дух волшебства. Когда сезонная сила пробуждается, она с помощью духа говорит смертным: я проснулась, готовьтесь. А духи – да, шаловливые и любят попроказничать. Но ещё ни один смертный от их рук не пострадал.

Дух излома, рассказывала мама из опыта помнящих – это одна из ипостасей Шамира. Когда одна сезонная сила сменяет другую – когда они встречаются и смешиваются, – душа мира цепляется за эту смесь как за подобие тела, чтобы предупредить . Творение духа излома – это предостережение. И эта наледь… Последний осенний дождь и предзимний холод. Весь сезон для нас будет… прогулкой по опасному, хрупкому льду. Прогулкой сырой, холодной и малоприятной.

Я скользнула в щель между вратами. В остроге было тихо и пусто. И ни людей, ни костров, лишь волшебные рыжие огни вдоль стены. А всё пространство между постройками заполняли статуи. Торговцы, ремесленники, извозчики, зеваки…

– Да уж… – снова пробормотала я. – Ну, Зим…

– Чали, – меня, запыхавшись, догнал староста. – Вон туда нам. Вон та башня.

Угрюмое, громоздкое и нелепое трёхэтажное строение, закутанное в ледяной саван, нависало над низкими домиками городской верхушки. Которая, надо отдать ей должное, сейчас была с людьми – думала, подсказывала, руководила. А о пленнике…

– Забыли? – спросила я резковато. – О том, кто в яме?

– Что ты, чали, – обиделся староста. – При нём же стражник. Огня и тепла внутри хватит.

Да нужно Зиму это тепло…

– Как внутрь попасть? – наледь на башне цельная, толстая, ни окон не видно, ни дверей.

– Чёрный ход, – пояснил староста. – Покажу.

К башне жалась кособокая каменная сторожка с выбитой дверью и одной комнаткой. Староста отыскал в углу лаз, поднял крышку и прихватил со стены фонарь. Мы спустились в подземный коридор, тесный, сырой и блаженно (для разгорающейся меня) холодный. По пути я рассеянно выслушала короткую историю об «очень больших и старых» вратах башни, которые и без шалостей духов промерзали зимой так, что не выйти. Поэтому появилась нужда в подземных крысиных ходах. Башней давно толком не пользовались, но ходы исправно чистились и содержались в порядке. Всякое ж бывает.

Поднявшись по стёртым ступеням, я огляделась. Темно, мрачно и сыро. Межкомнатные перекрытия давно сгнили, и всё, что от них осталось – балки на каменном потолке и стенах. А врата действительно оказались огромными – в четыре человеческих роста и покрытые расписной наледью. По стенам лучились редкие фонари, дающие больше теней, чем света. И, щурясь, я рассмотрела у дальней стены каменную лестницу.