Максим Городничев - Родившийся в эту ночь

Иллюстратор Ирина Петровская

© Максим Городничев, 2022

© Ирина Петровская, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-0913-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это история одного подвала, облюбованного опричниками. Я долго думал, стоит ли предавать ее гласности, и наконец решился.

Итак, первое, что запомнил о себе народ, есть начало его истории. Не знала Русь ни опричнины, ни крепостничества. Это помнится отчетливо. Не было хомута ни феодального, ни помещичьего. Однако пришло время собирать камни. Столица, кочевавшая по городам с котомкой за плечами, нашла новую гавань – Москву. Дух этого недавно малого поселения определил судьбу огромной страны.

Москва впервые упоминается в летописях XII века, а два столетия спустя становится важнейшим городом на Руси. Уже тогда царство, собранное Иваном III, не терпит иной власти, кроме самодержавной. В столь тепличных условиях подрастает Иван IV Грозный.

При жизни «грозным» Иоанн Васильевич не был, и награжден сим эпитетом посмертно. Безжалостный с детства, царь легко истязал сначала животных, а вскоре подданных.

Начиная со времен Опричнины, казней на Руси стало в десятки раз больше. Сначала людей умерщвляли без творческого подхода – вешали, рубили головы или сажали на кол, – но позже Грозный устроил на Руси настоящий мясной переполох.

Политикой шока и трепета Рюрикович желал ослабить боярство. Ключевым этапом борьбы и стала Опричнина. В 1564 году Иоанн произвел набор мелких дворян, одарив каждого землей на «опричной» территории, выгнав оттуда жильцов.

В последующие годы царская гвардия лишь пухла от притока неофитов, и бесчинства ее многократно усилились. Иоанн примерил на свою страну деревянный кафтан.

У опричников была особая одежда грубого сукна, к седлу приторочена метла и отрубленная песья голова, ставшие атрибутами государственной политики. Царским любимцем того времени был Григорий Бельский по прозвищу Малюта Скуратов, сделавший блестящую костяную карьеру. Ему поручались особые миссии, например, задушить смещенного митрополита Московского и всея Руси Филиппа.

Исполнения приговоров над изменниками терялись среди «бытовых» казней, и приводились в тот же день, на той же плахе. Казненных через повешение оставляли на виселице до следующего утра, и вид тел, раскачиваемых на ветру под ритмичный бит кривых клювов, казался лучшим средством к обузданию самодурства. Покой и благодушие надолго ушли с лиц людей, стерлись, как румяна.

Опричные аутодафе походили на балаган с полным меню русской кровавой кухни, и главной сценой считалась площадь под кремлевской стеной, меж двух ворот – Никольскими и Спасскими. Место смерти казалось самым живым, там всегда было на что посмотреть. Колосс эшафота даже зимой не разбирали, истинный памятник своей эпохи. Вдали басовитым контрапунктом гудела Москва-река, а под кремлевской стеной притаились виселицы и поленницы, готовые к жертвоприношению.

Объятый ужасом бесовского маскарада, народ притаился по своим жилым схронам. Потому-то Москва и выглядела обезлюдевшей, начиная с закатного часа. Это спасало случайных прохожих от опричных взглядов, хотя в некоторые дома стучались и за полночь.

В тот августовский вечер трупы казненных, пинаемые порывами ветра, мерно покачивались на веревках. Я шел вдоль Китайгородской стены, стараясь не оглядываться. Небо быстро обесцветилось, краски жадно впитал вечер. Пахло печным дымом и домашней сдобой. Мимо, кряхтя, прошуршала карета, извозчик вытирал площадь пьяными глазами, лошадь слезилась носом, я тянул капюшон на лоб.

Углубляясь в лабиринты Китай-города, я шагал по мосткам – деревянные избы и церквушки обступали с боков. Я сплюнул под ноги горечь, не переставая прислушиваться к окружающим шумам. Люди затаились, но теперь заговорил старый сруб, задребезжали наличники на окнах. Над головой ворковали парочки воробьев – тех самых, что живут под крышей всякого доброго дома. Еще несколько переулков – вот он, постоялый двор «Старая ягода». Корчма эта славилась не кухней, а подвалами, где опричники насиловали и убивали девочек из крестьянских семей. Вся Москва знала это место и проклинала его, но мало кто смел поднять голову, сорвать шапку с чела и пойти против «псов царевых». Те немногие пропадали без следа.

«Теперь дождись темноты, – прошептал ОН , – здесь в воздухе смерть». Я кивнул, не размыкая губ, видны были прозрачные крылья, зависшие над «Старой ягодой». Они реяли над коньком крыши, дрожали разогретым воздухом.

Чернила в облаках густели, схватывались на холсте ночи, зыбь над головой начала сочиться дождем. Мимо прокатилась рывками шляпа, сорванная с чьей-то лысины, никто за ней не гнался. Я проследил за бесхозной вещью, слушая, как бренчат капли воды по доскам, как клюют, одна за другой, железный карниз.

Вдали звякнул колокол, час пробил. Я вышел из тени и перемахнул забор, оказавшись на заднем дворе корчмы. Ближайшее окно ее имело ширину в два локтя, но невысокое, по величине бревна, не влезешь при всем желании. Чуть в стороне громоздился разбухший сруб колодца, его перекрывала поросшая грибком двускатная кровля. На деревянном вороте позвякивала цепь с помятым ведром. «Исполати – на нашей кровати!» – хихикала кровелька, украсив изречение заборчиком из пяти восклицательных знаков.

– Тьфу, нечисть.

Минуты потянулись медленнее, чем нить из пауковой задницы. Но вскоре дверь «Старой ягоды» отворилась, в сенях почудилось движение. Тьма дверного проема оказалась гуще темноты ночи. Хрустнули доски настила под тяжелыми сапогами. Я спрятался за плющ – черный балахон скрывал от глаз людских, хотя случайный голубь на коньке крыши смотрел прямо на меня.

Опричник дернул колодезный ворот, бросая ведро в глубину, подождал, пока цепь, тарахтя, раскрутится, и принялся с хэканьем вращать рукоятку, вытягивая наполненную ключевой водой тару. До меня долетел запах жареного лука и кислой браги. Пока пес государев вращал барабан, я мог бы трижды убить его, как перед иконой перекреститься, но мысль эта схлынула ленивой волной. Слишком мелка добыча, я хотел заполучить Малюту.

Опричник подхватил ведро и двинулся к корчме, ориентируясь на чернильный в ночи дверной проем. Он нащупал ладонью притолоку, провел пальцами по рассохшейся древесине, и перешагнул порог. Поры на его лице открылись, впитывая печной жар, валивший из кухни.

На улице и впрямь остыло, пахнуло осенью. Я вылез из-под плюща и бесшумно проник в корчму, прежде чем опричник закрыл дверь. Мужик подхватил ведро и удалился, продвигаясь на ощупь. Я стоял в сенях несколько минут, прислушиваясь к шумам дома. Мышь чихнула под полом, крякнули стропила, и больше ничего.