Максим Городничев - Родившийся в эту ночь

Паразит ворочался в животе, как древний младенец в утробе матери, что опоздал с рождением на тысячу лет. Эх, понять бы, как уговорить его сгинуть, какую для этого затронуть тему. С другой стороны, иногда разумнее молчать. Создать непогрешимую тишину и посмотреть, чем собеседник решит ее заполнить. Но не предаться унынию я не мог.

От сотворения мира семь тысяч семьдесят четвертого, от Рождества же Христова 1566 года добрался я до ворот своего подворья. Унылая череда выцветших пейзажей – точно из раскисшей глины низенькие домики, улицы с незасыхающими лужами, густой чад из печных труб, подчеркивающий хмельную вязь Земляного города.

Я подошел к тесовым воротам в свое жилище, сразу услышал два храпа – один несильный, Плошкин, собаки моей, и другой, Борьки-секача из соседнего арыка. Я застучал по доскам деревянным молотком, привязанным на веревку, потоптался с минуту. Матушка открыла калитку под радостный визг Плошки, перекладина ее морщин перекосилась от компостного запаха, явившегося незвано. Я виновато пожал плечами, вздохнул и направился в дом. Матушка проводила меня поворотом головы, но вопросов не задавала. Миновав темные сени, я нащупал дверь в горницу, отворил и тут же снова оказался во тьме: свеча не горела, пора бы и здесь окно прорубить, никак руки не дойдут.

На втором этаже был ряд помещений: в кладовой, наиболее светлой из-за наличия окна, хранились корзины с запасами, висели плетенки лука, чеснока и сушеные, нанизанные на нитку яблоки. Стоявший здесь запах сада успокаивал, влажная сладость бодрила усталые ноздри. Несколько секунд я рассматривал плывущее отражение своего лица в пыльном подносе. С удивлением вглядывался в малознакомые теперь повзрослевшие черты, рельефные скулы и укрупнившиеся надбровные дуги.

Я отворил дверь в спальню. Мухи, выстроившиеся в очередь у притолоки, ворвались внутрь. В горнице было темно, узкое окошко наглухо занавешено шторой. Невнятно угадывались силуэты стола и табурета, лежака с вязаным одеялом. На полке, прилаженной к стене, пылились свитки с рукописями, по которым приходилось учить грамоту.

Я стянул один за другим и швырнул к порогу сапоги, содрав их, как линялую кожу, снял тряпье и постоял с минуту, впитывая уют нехитрой опочивальни. Потом наклонился почесать щиколотку – душок нужника дернул за нос. Я споро подскочил к лохани в углу и остервенело приступил к омовениям ключевой водой: умылся и отскоблил наиболее уязвимые для грязи места. Наскоро обмакнувшись пахнущим стиркой полотенцем, подцепил одежду и вышвырнул ее за порог. Матушка разберется: прокипятит или сожжет.

Я вернулся к лежаку, и замер. Как ни странно, там кто-то лежал. Софья. Я узнал ее сначала по мускатному запаху, и только потом разглядел контуры лица. Она дремала, подняв холмиком колени под одеялом, профиль ее с ямочкой на щеке улыбался. Не дождалась меня, уснула. Вот и правильно, что в такую жару делать. Я долгую минуту стоял, любуясь. Ее рот чуть приоткрыт, волосы вокруг лица, те, что выбились из косы, – в беспорядке. О том, что она проснулась, я сразу догадался, перестав слышать ее дыхание. Когда Софья спала, она дышала глубоко и ровно. А теперь дыхание ее будто затаилось.

– Соня, – позвал я, – с добрым утром.

Софья перевернулась набок, подвигаясь к стене, я лег рядом. Мы вжались друг в друга впадинами и выпуклостями, идеально подогнанными друг к другу. Я глядел на горницу, полную темной прохлады, сквозняк лизал стены и вещи, будоража давно устоявшиеся запахи – пыльных половиц, старого дерева, фруктов и чая. Наша изба вдруг слилась со строем других изб Земляного города и целым миром над головой.

Софья чуть повернулась.

«Выпиши девке мясной укол, – тявкнуло в голове».

– Я хочу тебя, – в унисон с паразитом прошептал я ей в ухо.

– Сейчас нельзя, – сказала Софья, – после свадьбы…

– Угу, – обреченно согласился я. – Выпьешь?

– Только пригублю, – улыбнулась девушка, и поцеловала.

Мы лежали на койке спутанным клубком из голых конечностей. Я чувствовал, как напряжены мышцы ее живота. Она взяла в ладонь мой отвердевший уд и начала энергично водить им вверх-вниз. Спустя несколько минут я выдохнул, ласковая волна омыла разум, стирая из головы пятна боли и дурных воспоминаний.

Я распластался на ложе, уставившись на девушку. Софья привстала на локте с непонятным выражением, перебирающим мимические мышцы на ее лице. Она склонила голову на один бок, потом на другой, беспокойный кабель косы заелозил между девичьими грудями.

Я скрестил пальцы, чтобы она не догадалась, но Софья с шумом потянула воздух. Она ощутила лейтмотив моих ночных приключений. Какое-то время я в ярости рассматривал полотенце, потом Софья сказала:

– Любимый, ты притащил с собой чье-то волчье дерьмо.

Босые ноги Софьи, согнутые в коленках, равнодушно болтались. Веки ее не трепетали, губы молчали. За них говорил дождь. Ворчал и капризничал непогодой.

Я нес свою разбитую любовь через Москву, подальше от «Старой ягоды». Челюсти выбивали костяную трель. Я поднял взор к небу и цедил дождь мелкими глотками. Вода уже загасила фонари и ускорила фривольные отношения на свежем воздухе. Быстрые потоки, пробивающие новые каналы вдоль улиц, уносили грязь в реку.

– Трус! – бессильно кричал я в пустоту, уже не надеясь, что паразит услышит. – Почему ты не успел? Обещал помочь, и теперь сбежал. Сука!

Никто не ответил, лишь под заборами хлипкими пучками кивал кустарник. Я удобнее перехватил Софью и мотнул головой, стряхивая с волос реку.

Туча сползла с луны, под бездонным небом раскинулся город. Я увидел облитые серебром крыши, купола, колокольни. Все молчало. В храмах не звонили к всенощной, не было дымов из печей. В безлюдной Москве по улочкам выл только ветер. Не шумели и питейные дома. Притих «Лисий приют», темнел ставнями «Побитый тлей». Даже «Пречистенские бани» не рычали кутежом. Я вдыхал неуловимые нотки ночного равновесия, и радовался, что Софья рядом.

Питейные дома… угрюмые, молчаливые. И «Лисий приют», к полуночи хвост поджавший. Мысли мои вновь начало относить на неделю назад, когда я шел пропустить стакан-другой. Совсем недавно на Русь завезли из Литвы невиданной силы напиток, водку, в корчмах народу прибавилось. Единственное место, где опричников не боялись.

В воздухе уже угадывались первые признаки осени. Москва погружалась в ласковую дрему, будто на город до положенного срока опускалось бабье лето. Завтра придет Степан Сеновал, время сенокоса. Все будут ждать теплой погоды, потому что каков Степан, таков сентябрь.

Подходя к питейному кварталу, я обратил внимание на обилие праздных людей. Одни соображают парами, другие разгуливают толпами и орут непристойности. У ближайшей корчмы драка, ленивая и напоказ. Шагах в пяти от горе-рубак скособоченный удалец в лаптях блюет на угол трактира. Как зверь он это заведение пометил.