Максим Городничев - Родившийся в эту ночь

– Чего это он, – спросила жуть.

– Безнадега, – вздохнул я.

Склонил боярин свою большую голову на короткой шее.

– Иваше налей, а мне будет, – сказал он корчмарю.

– На том спасибо, – ответил старик. – Боюсь, не свидимся уже. Мне землюшку топтать недолго осталось, на хмелю одном и держусь. Из Казани вернешься, навести могилку, уважь.

– Не вернусь, – с уверенностью сказал боярин, – лучше ты свечку за меня в храме поставь.

Дед свернул самокрутку и глубоко затянулся. Окаменевшие мозоли не дали его пальцам согнуться, делая их похожими на веточки – предосторожность, чтобы батя табачного духу не учуял.

– Не вернуться всегда успеешь, а коли цветов на мою могилку не положишь, и коли дети твои еще не зачатые не положат, по ночам к тебе являться буду. Вот те крест, – старик обмахнул себя, не выпуская дымящей папиросы.

Боярин поиграл желваками.

– Ну раз так, придется вернуться и детишек сделать, а то нахер ты мне по ночам нужен, Иваш, сам посуди.

– Так я и говорю…

– Ладно, налей и мне, корчмарь, вертаться придется, а без топливу я и до Казани не доеду, до Петушков, в лучшем случае.

– Старик мужику жизнь вернул, – задумчиво буркнуло во мне говно, – благодать.

– Ага, – согласился я, – с возрастом начинаешь понимать ценность отпущенного срока.

– Время всегда в цене, парень, – рыкнула жуть, – ценить время надо, пусть и кажется, что его у тебя как у Иваши махорки.

Я хряпнул второй стакан, поспешив заглушить водкой непреходящий страх перед существом. Не помогло. Все гнетущие мысли плавали кверху брюшком на неспокойной поверхности ума, юлой кружилась голова, будто катилась отрубленная с плахи.

Опричники тем временем налакались изрядно, кидали по сторонам шальные взгляды, примеривались к девице за стойкой.

– Пусть только дернутся, – осклабилась жуть.

Моего лица внезапно коснулся дух гнилых зубов и хворых кишок. Я, замедленный хмелем, обернулся, увидев перед собой того мужика с ковшом. Обозначились острые скулы, залитые брагой покрасневшие глаза. Он икнул громко, цыкнул:

– Слы, я тебя раньше не видел?

Паразит улыбнулся польщенно. Как он узнал? Говорят же, что запахи запоминаются лучше остальных чувственных впечатлений.

– Москва маленькая, может и виделись. А что?

– А то, что ты сам с собой шепчешься и на бабу мою косишь, ведун! За ворожбу жизнью ответишь!

Глаза его горели пьяной дубовой искрой, губы налились венозной чернотой, как у увидавшей медведя собаки.

– Ты, – обратился он к девице, – портянку мне перетяни.

Я сидел неподвижно, наблюдая, как пыжится на табурете детина с ковшом, девица опускается перед ним на колени, сызнова пеленает его ступню, упихивает в обувку. Потупившееся крестьянское лицо ее щедро заливает румянец.

– Не прячь очи, краса, – рычит мужик, – пусть все видят, чем я владею.

Внутри меня вдруг стало темно и душно. Подумалось, насколько гожа тара водочная для ударов об голову! Водка – это почти дядькин самогон. Разольется по битой голове, раны прижжет. Но вот беда, паразит любил гулять иначе.

– Свежее мясо важно отбить перед приготовлением, – вкрадчиво объяснил ОН , – что предпочитаешь, мозги или печенку, филе или говяшки?

– Что ты бормочешь, – огрызнулся мужик, – ведун, проклятье на мой род наслал? Надо бы выйти, выяснить.

– Когда? – Уточнила жуть.

– Через минуту.

– Сегодня?

– Да, черт побери, «через минуту» – это сегодня, – выпучил рачьи глаза мужик.

Нечто подняло меня из-за стола с усталостью в движениях, что могла быть принята за покорность. Слова, произнесенные перепившим мужиком, начали шириться по толпе. На стойке разом задули свечи. Их дым поплыл в остановившемся воздухе.

Существо внутри меня ухмылялось, это чувствовалось явственно. В висках, в запястьях, в глазном дне заходили волны лихорадки, доселе таившейся. Жуть пыталась меня во что-то посвятить, возложить на плечи ритуальный меч, чтобы судить как своего. Паразит хотел повязать носителя кровью, и дураки сами развязали ЕМУ руки.

Сперва это казалось игрой теней – поползший под тканью выступ в груди. Затем я увидел, как под рубахой выгибаются зубцы. Внезапная ярость, чужеродная в своей звериной простоте, зажглась в моем мозгу почти зримо. Выражение лица не изменилось, я почему-то знал это, только глаза вспыхнули. Я с трудом выровнял дыхание и оглядел корчму. В ответ смотрели с десяток озлобленных лиц, пара безучастных – старик и боярин, и одно испуганное – женское.

Урчание в моей груди стало глубже.

– Уходи, твой долг погашен, – сказала жуть, обращаясь к девушке.

– В смысле, погашен, – прищурился мужик, он так и не выпустил из руки ковш, – перекупить хочешь?

– Хочу вылепить из тебя человека, – жуть послала ему улыбку наглого школяра.

Пьянчуга нахмурился. Девушка повернулась ко мне, встав к мужику спиной. Изящная демонстрация пренебрежения.

– Спасибо, добрый человек.

– Иди, – сказало существо земляным голосом, а в моей голове закурилось странное: «чрево, брюшина, потроха, мозги, вскрывать, алкать, жрать…».

Внезапно все ускоряется. Боярин отбрасывает ковш, подскакивает. Я бью его с размаха, будто из царской казны боли черпаю, но мужик лишь бровь приподнимает, скалится.

– Смотри как надо, дурила, – не выдерживает жуть и сносит голову мужика небрежным ударом. Та бородатым кабачком летит на пол. Голова все же не оторвалась, понимаю я отстраненно, потому что тело увлекает на пол вслед за волосатым снарядом.

– Ааа, хорошо, – вздыхает нечто, одетое в мое тело, как в тесно облегающий кафтан. В хмельном и кровавом угаре я почти теряю сознание, лишь краем глаза замечаю подступающего опричника. Одежда его черна, только лицо бельмом маячит. Он подвигается ко мне – вначале шаг правой, а левую ногу будто на аркане тащит, она шаркает, догоняет, а безвольная ступня лапкой по земле шлепает.

– Черт бы побрал эту вашу водку, – наконец выговаривает опричник. От страха его паралич разбивает, но лицо терять нельзя, государь за такое в ложке воды утопит.

Вижу я в глазах опричного свое отражение, он же видит перед собой истинного хозяина. А хозяин вдруг оказывается не царем, а лисом. Существо подскакивает к служаке, хватает его за ногу, и швыряет головой об пол. Весь мир у того вверх тормашками встает.

Подхватываются еще двое – белобрысый и чернявый. Первый распахивает полы кафтана, выхватывая из кожуха тупоносый тесак. Второй тоже нащупывает скрытый под одеждой нож, черногривое лицо скалится, как у человека, который хочет потрогать рану. Он смотрит на меня, а потом кидается на второго опричника. В корчме появляется стрелецкий патруль, видит своих пропущенных через жернова товарищей, с ходу сабли наголо.