Максим Городничев - Родившийся в эту ночь

– Я уважаю природу, некрасиво возвращать природе ее дары, – рыкает жуть моими губами.

Вздрагиваю.

– Ты еще здесь?

– Ну конечно, где еще, – отвечает земляной голос.

– Слушай, я никудышный носитель…

– Мне лучше знать, – отрезает паразит.

– Учти, – внутренне сжимаюсь, но решаюсь на дерзость, – становиться песиком, таскающим своему хозяину в зубах косточки, не буду. Усвой это как «отче наш».

– Неудачный совет, – хмыкает жуть. – Да не пужайся, мы с тобой тут враз порядок наведем, удавим главных опричников, змея без головы не живет. А потом иди себе, не прихлопну.

– Не брешешь?

– Сделаешь, как надо, отпущу, – кивает паразит, – но пока мы с тобой – один портной. Я крою саваны, а ты… – он тыкает моим пальцем меня же в грудь, – ты их шьешь.

– На все воля Божья, – вздыхаю обреченно.

– Только о союзе нашем болтать не вздумай. Юмор тонкий, не все поймут.

– А чего говорить, – огрызаюсь, – на меня глянуть раз, и на костер…

– Не бзди, городские никогда не замечают всего, что видят. В толпе ты одинок, а на хуторе и хуй из форточки не высунешь.

– Будем держаться толпы?

– Вестимо.

Тяжело скрипя осями, то и дело проносились телеги – пьяные бояре за извоз своих тушек платят щедро. Кто победнее, сбиваются кучками, орут срамные частушки, нагло и задиристо поглядывают по сторонам. Это знакомо, шпана и в Москве – шпана.

Корчма «Лисий приют» показалась за расписным теремом. Я заторопился в эту пагоду, в душе надеясь, что напившись, смогу изгнать чужеродный организм из своего нутра, выблевать его, вытравить из души. Но в груди странно ворочалось в предвкушении водки.

Питейный двор был неказист и стар: кособочилась пристроенная кухня, ломано торчала кладка дров, скрипела соломой крыша. «Лисий приют» считался местом низкого пошиба – даже подворье в обрамлении разросшегося сорняка. Я обогнул репейный куст, похлопав по своему пустому карману.

– Хватит мяться, – рыкнуло существо, – распустил нюни, не Успенский собор тут…

И правда. Я сплюнул под ноги и шагнул в жаркое марево. В драном полутемном коридоре шибануло мочой, стиркой и каким-то особенно грубым табаком. Там было две двери. Одна, с кованой закорючкой, вела в сортир – я услышал журчание. Вторая дверь увесистой казенной масти отсекала питейные хоромы от улицы.

Я переступил порог в неожиданно просторный зал. У самого входа за стойкой сидел кряжистый патлатый мужик. Он цапнул деревянный ковш, зачерпнул из ведра браги и стал медленно пить, дергая кадыком. Читалась в глотках этих душевная радость, куда более сильная, чем водочный приход. Мускулистые икры мужика были сплошь в комариных укусах, поэтому, допив, он наклонился и страстно зачесал ноги.

Шторки на окнах шевелились ленивыми привидениями, и прохладный августовский ветерок остужал тела, еще не кусая их, как в сентябре. Сидевшие за столом двое служек Иоановых нежились на воздушных вертелах. Внутри меня дернулось злое, наблюдая, как языки опричные накрывают граненые стаканы, перистальтика водку в желудок гонит. Псы государевы крякают, с грохотом обрушивая стаканы на столешницу.

– Аж, хороша столичная, – ревут в унисон.

Я заставил свои упрямые ноги двинуться к другому столу; деревянное седалище сохранило тепло чьей-то задницы, и оно непрошено просочилось через ткань штанов. Душегубы тем временем темп выдерживают. Пьют за рулевого, шибают по стакану за кормчего. Метла метет по столу, мясо в топку опричников летит, пойло каскадом в нутро льется. Мужики, еще не набравшиеся, косят на псов государевых пугливым глазом. За соседними столами никого, только я, дурак. А за стойкой с десяток рыл, даже женщина молодая сидит, явно силой приволокли. Стройная, в белом сарафане с красной оторочкой. Рядом верзила продолжает черпать брагу из ведра. Глаза наши с девушкой встретились, она тут же отвела взгляд. По лицу ее и шее разлился румянец. Глаза у нее красивые под бархатными бровями, коса от попы до затылка. Черные ресницы, длиннее, чем волосы на моей голове, трепетали.

– Роскошное тело, – рыкнул паразит, – так бы и съел, без соли и перца.

– Дикий ты, – фыркнул я, – давно из сортира не вылезал?

– Давненько, – существо поскребло затылок, – не упомню, когда в последний раз…

Я промолчал. Мужик тем временем своей огромной ладонью хватанул девушку за косу, запрокинул ей голову и приставил ковш к губам. Я услышал громкие – на всю корчму – захлебывающиеся глотки.

– Утоли жажду, – сказал мужик грубо. Несколько ртов за стойкой загоготали.

Внутри меня послышался зазубренный рык.

– Не лезь, тут дело семейное, – шепнул я поспешно.

– Негоже так с сударыней обращаться, – дернулось внутри, – сделай что-нибудь.

– Оставь их, – сказал я тихо, – зашибут.

– Веселие Руси есть пити, не можем без того быти, – в свою очередь булькнул мужик с ковшом. Тут даже опричники задорно отозвались, хэкнули, и опрокинули по стакану.

– Ты нас позоришь! – сказала жуть.

– Не лезть – самый разумный выход! – рассудительно молвил я.

– Тогда я сам все тут порешаю! – рявкнул паразит, начиная вставать.

– Погоди, давай выпьем сначала, – взмолился я, – эй, корчмарь, водки! Два стакану!

Наше лицо перекосилось в задумчивости.

– Ладно, уболтал.

Вокруг колебалась и текла подвыпившая суета. Корчмарь принес водки и я не раздумывая залил в пасть первый стакан. Ух, пойло в сорок оборотов на поверку оказалось злее дядькиного самогона; горло и внутренности ожгло, на глаза навернулись две перламутровые слезинки. Но вот огонь погас, уступив место шерстяному теплу. Мир налился красками, а через минуту и смыслом. Я по-новому посмотрел на гуляк, жуть тоже призадумалась.

Незамеченный доселе боярин за стойкой свернул папиросу и ловким движением ввинтил ее в угол своих обветренных губ. Прикурил от свечи, затянулся и выпустил широкую струю дыма над столешницей. Был он плечист, и одеждой напоминал чиновника низкого разряда, промотавшего наследство и опустившегося до самого донышка: растянутые на коленках штаны заправлены в голенища, к когда-то белой рубахе прилипла хвоя и кусочки медовых сот. Он взял кружку и молча, не выпуская самокрутки, выпил. Корчмарь сразу ему подлил, ухватив волосатой пятерней медяк. Боярин крякнул довольно и чокнулся с соседом справа.

– Все, Иваш, – сказал он, похлопав старика по спине, – последнее пропиваю и конец мучениям.

Старик слушал будто в удивлении, пожевал деснами, отчего задвигалось все его лицо, складываясь в не похожие одна на другую фигуры.

– Не спеши, грешно это.

– А я и не спешу, – вздохнул боярин, промокнув нос в фиолетовых прожилках платком. – Иоанн войско на Казань собирает, запишусь в пехотные полки. Надеюсь, не вернусь.