Никита Горшкалев - Малахитовый лес

– Постарайся не забыть об этом до конца поездки, хорошо?

Умбриэль кивнул, сжал ногами бока Алатара, вцепился пальчиками в его загривок, вытянув, как тесто, складку тигриной кожи, с детским любопытством осматривая вблизи каждую шерстинку. Умбриэль, как настоящий наездник, красуясь, гордо поднял голову. Но почему «как»? Сейчас он мог по праву называть себя тигриным всадником.

– Не перестарайся, Умбра, не оставь Алатара совсем лысым. Не больно тебе, Алатар? – спросила Агния.

Бенгардиец рассмеялся.

– Нет, вовсе нет. Умбре не вырвать у меня даже волосок… У меня с рождения могучая шерсть и упрямая толстая кожа.

– Дракон верхом на тигре!.. – осклабился Репрев. – Никогда бы не подумал, что увижу это историческое зрелище своими глазами.

– Признаться, я тоже, – сказал Алатар.

Когда, наконец, все закончили затыкать уши глиной, а глаза перевязывать оставшимися от защитных комбинезонов тряпками, искатели малахитовой травы отправились вверх по холму к городским воротам. Построенная из больших обтёсанных, плотно прилегающих друг к другу стволов деревьев стена ровным кругом – таким же геометрически гармоничным, как солнечный круг, – отделяла Бенгардию от внешнего мира, служила ей щитом и завесой тайны. На обтёсанные стволы, заточенные кольями, падало, словно в волчью яму, брюхатое от облаков небо с выцветшей, как на старых снимках, светлой голубизной.

На волнующихся зелёным нефритом воротах стояли на задних лапах вырезанные в камне огромные тигры. Они опирались на ветвистый резной ключ, разделённый створами на две половинки. У тигров оранжевые полоски были из янтаря, чёрные – из обсидиана, а белые – из алмазной пыльцы. А ключ – ключ вырезан из простого дерева осины.

Алатар закрыл глаза, вытащил из пальца коготь и провёл им между створами. У бенгардийца шевелились губы – он что-то бормотал, но никто не разобрал ни слова: глина в ушах заглушала все звуки. Астре на секунду даже померещилось, что тигры на воротах пришли в движение, и ворота медленно сами чудесным образом отворились.

Искатели вошли через ворота, и королевский дворец предстал во всей своей красе: на каждом базальтовом столбе чистым серебром отливала бенгардийская вязь – древний язык тигров. Вьюнковым узором, она мелкой кучной прописью вилась на базальте. На фасаде дворца высоко над землёй вырастали два смотрящих вниз, как верхние клыки, «охотничьих рога» из обсидиана в оправе из золота, и тоже с узорами бенгардийской вязи, но не серебряными, а золотыми. «Рога» – такие огромные, что в них без тесноты вместилась бы пятёрка искателей и смогла бы жить в эдаком домике, не тая друг на друга обиды.

Когда-то на «охотничьих рогах» распускались висячие сады, но после бенгардийской бойни некому было ухаживать за прекрасными садами, и они погибли вместе с тиграми. И теперь качались лишь увядшие закостенелые лианы, уныло поскрипывая на ветру.

А с заднего фасада дворца чесали бивнями небесный свод другие «охотничьи рога»; и «бивни» образовывали с «клыками» сложный музыкальный механизм: когда ветер задувал в «клыки», он проходил через прошивающий дворец насквозь под небольшим углом щелевидный запутанный лабиринт, а вылетал уже из «бивней», угрюмо и чревно гудя. А ещё когда-то по «бивням» из фонтана в тронном зале в обрыв сбегала вода.

«О, Бенгардия, бедная моя Бенгардия! Но в красоте бесценна ты…»

Алатар часто от волнения облизывал чёрные губы, тихо вздыхал, собирая на лбу глубокие складки. Он не страшился бенгардийских привидений, вовсе нет, но призрак самой Бенгардии – вот что наводило на него ужас: обугленные остовы хижин и замученная до смерти пустота. Было время, между хижинами резвились тигрята, путаясь под лапами у Алатара, когда он возвращался в свойственной ему печальной задумчивости со своего любимого занятия – сбора лекарственных трав у горы Арарар. Когда-то и он также беззаботно играл с друзьями-приятелями в салочки, а старые тигрицы, высунувшись из окон, с добротой смотрели на их шалости. Возвращаясь с гор, Алатар кланялся старшим, устало плетущимся с тяжёлых, но приятных работ на полях, ловил на себе многозначительные улыбки тигриц, но искал среди них всегда одну-единственную улыбку – своей возлюбленной. Вспомнив о ней, Алатар стиснул веки: не стоило сейчас ворошить прошлое, когда на сердце и без того нелегко.

Ещё и солнце над головой скалило зубы в золотых коронках, светило так вечно-ясно. А ведь под таким летним солнцем любили греть спины старики… «Я всё равно, всё равно возвращаюсь к воспоминаниям о прошлой жизни, даже выжженная земля дышит ими!.. Солнце, о солнце, что же ты светишь так вечно-ясно, будто в назидание мне, будто упрекая меня в чём-то? Или предупреждаешь о чём? Довольно с тебя, солнце: я переполнен тобой, как сосуд, во мне слишком много тебя… Я начинаю острее, словно после болезни, чувствовать жизнь, я пресыщаюсь ею, я на пиру у самого бытия, и оттого мне становится тяжко, муторно и к горлу подкатывает эта тошнота… Мне было бы куда спокойнее на душе, если бы сегодня небеса заволокло тучами и шёл дождь: сидело бы ты, солнце, за тучей и не рыпалось! Но вместо этого ты мучаешь меня, душу мою… Но я заслужил. Маленькое мне наказание. И предвижу, когда-нибудь из маленького оно перерастёт в нечто большее».

Под лапами у Алатара, вминаясь в окрашенный чёрным от копоти и сажи песок, хрустели давно истлевшие головешки. Алатар с вытачивающей слезу тоской опустил глаза на почерневшие лапы. Лишь только одна мысль прогоняла тоску: он был не один, с ним рядом шли живые существа, такие разные, такие сложные, но – живые. Идут за ним, полностью доверив ему свои жизни, с завязанными глазами, медленно, как ходят слепые.

А раньше песок, белый-белый, как шёрстка у одной тигрицы-альбиноски, нежил глаз… Ту бенгардийку, кажется, звали Арджуна. Все тигры в Бенгардии влюблялись в неё с первого взгляда. Все, кроме Алатара. Потому что сердце Алатара принадлежало другой.

«Нет, я же дал себе зарок не вспоминать о ней на этих землях… Что вообще такое воспоминания? Не они ли – вечно не затягивающаяся рана на душе, что мы, причиняя себе сладкую боль, время от времени бередим? Но зачем, почему? Чтобы понять, что мы ещё живы? У альбиноски шкура была словно соткана из жемчуга. Но из всего её образа мне отчего-то запомнились её тронутые печалью глаза, укрытые густыми, как у этой кинокефалки Агнии, ресницами».

Алатару даже почудилось на мгновение, что он видит унылый свет глаз тигрицы между сгоревшими рёбрами хижин – два огонька, две не потухшие с той бойни искры, смотрели ему прямо в душу. Тигр невольно вздрогнул, мотнул головой, и искры пропали.

– Эй, гляди-ка, идёт кто-то!

– Да это же наш брат, бенгардиец!