Виктория Миско - Cоло

Леон о многом постарался забыть, а что-то с лёгкостью вычеркнул из памяти, кроме взгляда карих глаз матери. Это он запретил себе вспоминать, потому что тогда бы ни за что не сбежал. А теперь вот вспомнил. Видимо, было пора.

Мама была его непреложной истиной. Только вот та бетонная коробка, построенная родителями, не заменила ему их любовь. Увы.

Главные надежды, которые Леон не оправдал, были надежды отца. Филипп достаточно пережил с двумя дочерьми, поэтому когда, наконец, родился сын, он хотел выдохнуть, расслабиться, больше не переживать за чьи-то чувства, не отвечать ни за чьи эмоции. Ему говорили (он слышал), что мальчики умеют (должны) держать эмоции под контролем, но он посмотрел в глаза новорождённого сына и увидел, что это правило не работает.

Мальчик был открыт миру, всем его радостям и несчастьям, и Филипп ему этого не простил. Он запрещал всё, на что хватало сил. Он хотел развить в сыне жестокость, равнодушие, потому что так понимал мужественность, так понимал безопасность.

Но Леон рос и с ним становилось всё сложнее. В отличие от средней дочери он не отвечал жёсткостью на жёсткость, а просто уходил из дома: сначала гулял до полуночи, потом возвращался под утро, а в четырнадцать собрал вещи и уехал.

Жители города прозвали Леона «ёжиком» за стрижку и характер и считали, что этот парень просто неправильно воспитан. «Выбился из рук родителей», – так они это назвали, но никто не задумался о том, что эти руки просто никогда не держали его ласково, принимающе.

Его главным оружием стала ненависть к этой взрослости, которой наделяют себя старшие, когда учат тебя жизни, когда говорят тебе, каким ты должен быть. Его раздражало, что родители не хотят двигаться навстречу, что не принимают этот равнодушный мир, но и не пытаются его изменить.

Только вот ненавидел Леон так же сильно, как и любил, и это было самым сложным. Вот, почему всё это время, он не вспоминал о своей семье. И вот, что из этого вышло.

Он надеялся, что уйдёт и станет собой, что там ему это позволят. Но оказалось, что пяти лет катастрофически мало, когда четырнадцать лет до этого тебе затыкали уши, чтобы ты не услышал, о чём говорит твоё сердце.

Родители были не виноваты в том, что ему пришлось заговорить с тем незнакомцем в баре. Они были не виноваты, но он их винил.

Машина остановилась возле здания Суда, и Леон вслед за конвоирами вышел на площадь. Воздух пах детством, и парень поморщился, и все это заметили.

Он неуверенно шагнул на громоздкие мраморные ступени. Охранник вытолкал с лестницы пару зазевавшихся зрителей, и на площади воцарилась тишина. Леон видел, какая там собралась толпа. Они ждали его.

Чего они ждали?

Леон чувствовал взгляды каждой клеточкой своего тела и не ощущал себя дома. Они не были его домом, они никогда его по-настоящему не любили.

Люди смотрели на него без тени того милосердия, которым любили хвататься, Леон боялся обернуться и взглянуть им в глаза. Конечно они знали, что этим всё и закончится.

Леона окружил гул голосов, из которого было невозможно понять, о чём говорят, но парень и так догадывался. Он слишком хорошо знал этих людей и, если постараться, даже мог расслышать знакомых. Но напрягать слух не хотелось, ему не хотелось тратить на это силы.

Охранник отогнал подальше от лестницы самых любопытных жителей, и тогда конвоиры встали по бокам подсудимого и синхронно шагнули вверх по ступеням. Леон ненароком посмотрел назад: с кем-то из присутствующих он обсуждал новости, когда подрабатывал разносчиком газет, кто-то угощал его бесплатной выпечкой, когда Леон работал доставщиком, кого-то он даже считал своим другом.

Сегодня все эти люди пришли сюда и заполнили собой огромную площадь, по которой маленьким мальчиком Леон Соло гонял мяч. Они пришли сюда не для того, чтобы его поддержать. «Что ж, всем привет», – прошептал парень, и один из конвоиров заметил заминку в движении и окликнул его.

– Слышишь? Ты!

Часы на здании Суда показывали восемь утра.

Мужчины в форме переглянулись и остановились на несколько ступеней выше Леона. Спускаться им было не положено по протоколу. Молодой конвоир посмотрел на старших по званию и повернулся к подсудимому.

– Соло!

По протоколу было запрещено озвучивать имя и фамилию прибывшего в Суд, но молодой практикант растерялся. Он безумно боялся сделать что-то не так и поэтому сделал это.

Жители не сразу узнали подсудимого: он подрос, его волосы стали длиннее, на лице появилась щетина. И когда тихий голос конвоира накрыл площадь, отозвался эхом в густой кроне деревьев, люди вдруг синхронно замерли и затаили дыхание. Их догадки подтвердились: этот парень на ступенях Суда – всё-таки тот самый Леон, сын судей Соло. Конечно, они знали, что этим всё и закончится.

В резкой тишине кто-то из толпы громко воскликнул. Леон медленно поднялся, поравнялся с конвоирами, и они вчетвером зашагали дальше. Практикант сутулился, стараясь стать незаметным, на лице старших по званию не дрогнула ни одна мышца. Вот, что значит профессионализм.

Люди на площади переглядывались, хотели увидеть ю эмоции соседей и напомнить себе, что собственные чувства нужно тщательно скрывать. Они вспоминали, как когда-то по своей человеческой доброте угощали этого странного паренька выпечкой или сигаретой, как они шли ему на помощь.

Накажут ли их за это?

В этот раз никто не стал раздавать ярлыки и нарекать Леона «преступником», но никто и не заступился за него. Каждый вдруг вспомнил о себе, о своей семье и не смог отделить радость за свою спокойную жизнь от искреннего сочувствия.

Людям необходимо напоминать, кто они и что для них по-настоящему дорого, от чего они никогда не откажутся.

Когда-то София Франкс была учителем математики в средней школе, но не работала по специальности уже пять лет. Теперь её можно было встретить за стойкой администрации в местной библиотеке или в Суде, куда она всё так же приходила в качестве присяжной.

Первое заседание Софии состоялось больше десяти лет назад. Её пригласили в Суд как педагога и психолога, и она поверила, что это только на один раз. Тот день женщина помнила до сих пор: как у неё дрожали коленки, как плохо сидела та чёрная форменная юбка, какими неудобными были скамьи, разговоры с незнакомыми людьми и её обострённое чувство справедливости.

Десять лет назад в душе Софии ещё жила надежда. Она была политической активисткой и яро пользовалась правом голоса. Она говорила громко, и кто-то решил доказать ей, что это неправильно.

Десять лет назад её вызвали в суд присяжных не просто так. Это была проверка, напоминание.

Однажды ты не выдержишь.

София Франкс не могла точно сказать, когда всё изменилось, но её пыл сошёл на нет, и вера в справедливость стала тихой и ненавязчивой. Она стала приходить в Суд по привычке. Юбка растянулась и стала удобной, скамьи заменили стульями, в этом городе все друг друга знали.