Виктор Песиголовец - Лицо порока. Роман-истерика

– Не принято у нас ходить в гости с пустыми руками, – ухмыльнулся я виновато.

Старик оживился, заулыбался:

– Выпить люблю. Тем более буду рад с гостем. Бутылочка, кстати, и у меня имеется.

Подхватившись, Устин исчез в кухне. Появился через минуту с чистыми стаканами и большой тарелкой. На ней громоздились соления, куски отварного мяса, белый и черный хлеб.

Я наполнил стаканы.

– Будем знакомы! – старик бережно взял свою посудину и, приподняв, спросил: – А зовут-то тебя как?

– Иваном кличут.

Проворно отерев рот ладонью, Устин быстро выпил водку и потянулся к хлебу. Взял ломоть, пожевал.

– У меня к вам вот какой интерес, – начал я осторожно. – Говорят, вы – необыкновенный человек. В автобусе, например, мне рассказали, что за эти дни, благодаря вашей помощи, поднялся с постели не один больной. Я работаю в газете, вот и хочу об этом написать.

Старик слушал, дружелюбно растянув губы. Потом подхватил бутылку, и стаканы опять наполнились.

– Я шаман, сынок! – церемонно возвестил он. – Хотя мои родители приняли вашу веру. Да и я крещенный. Но это не мешает мне быть шаманом. Скажешь, грех?

Некоторое время я мысленно взвешивал свой ответ.

– Не знаю, – в конце концов, нехотя обронил я. – Православие, вроде, не терпит идолопоклонства…

– Причем здесь идолопоклонство? – сухо возразил Устин. – Шаман никому, кроме Бога, не поклоняется и не служит! А Бог у всех один.

– Что ж, звучит вполне разумно, – машинально одобрил я ход его рассуждений, переживая кусочек квашеного яблока.

– Я служу добру! – нравоучительным тоном изрек старик, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом умолк, смежил припухшие веки. Но вскоре глубоко вздохнул и негромко продолжил: – Вот только добро и зло не всегда имеют четкие различия. Часто добро и зло как бы едины.

– Едины? – озадаченно переспросил я, не понимая, к чему он клонит. – Разве такое может быть?

Устин опять принялся за трубку.

– Ванятка! – его тон стал походить на лекторский. – Неизлечимо больной человек ужасно страдает. Дни его уже сочтены, но прожить их ему предстоит в адских муках. И врач, пожалев несчастного, умерщвляет его. Это добро или зло, как, по-твоему?

Я не знал, что ответить, и молча перевел взгляд на кошку, которая, перевернувшись на бочок, сладко потянулась и замурлыкала.

– Это, сынок, добро и зло одновременно. В данном случае у них один лик, – кустистые брови старца почти сошлись на переносице, глубокие борозды морщин на щеках и лбу проявились еще четче. Он размышлял вслух. – Зло потому, что совершено убийство, нарушена заповедь Божья. Добро потому, что человека избавили от страданий. А избавить от страданий – разве не благое дело?

Я выпил свою порцию водки и, закурив, продолжил внимать Устину.

– Таких примеров можно привести множество, – говорил он почти торжественно. – Поведаю тебе о том, что в молодые годы учинил я сам. Пришел к нам в поселок худой человек. Сбежал от конвоиров по дороге в лагерь. За что он был осужден, того не знаю. У нас его не искали, и человек прижился. Приютил его мой друг Ероха. Прошло несколько недель. Как-то напился водки этот беглый и, пока Ерохи не было дома, изнасиловал его жену. Сам потом сбежал, прихватив провизию и одежду. Укрылся где-то в предгорьях. Искали его да не нашли. Минуло несколько дней. Люди вроде как успокоились. А тут – новая беда! На окраине поселка нашли труп задушенной и изнасилованной двенадцатилетней девочки. Через два дня изувер надругался и задушил мою сестру Серафиму. Я когда узнал об этом, будто маленько умом тронулся. Взял ружье, еду и отправился в предгорья искать того негодяя. Я догадывался, что далеко от поселка он не ушел, прячется где-то неподалеку. Но минуло четыре дня прежде, чем я нашел его… Я разорвал убийце глотку вот этими руками, а тело сбросил в ущелье… Как я, считаешь, поступил? Добро учинил или зло?

– Конечно, добро! – не раздумывая, ответил я.

Старик тяжело вздохнул:

– Это как посмотреть. Меня до сих пор попрекают тем, что я тогда с горяча сделал…

– Кто попрекает? Ваши земляки? – удивился я.

Устин раздраженно махнул рукой:

– Какие земляки?! – и предваряя мой вопрос, прибавил: – Потом расскажу.

Мы допили водку, и Устин уговорил меня поесть. Сам он кушал с аппетитом, смачно причмокивал, то и дело отирая тыльной стороной ладони рот.

Насытившись и устало откинувшись на спинку стула, я спросил старика:

– Так вы расскажете мне?

– О чем, Ванятка? – он комкал пальцами краешек полотенца.

Я неопределенно развел руками:

– О чем хотите, мне все интересно. Начните, к примеру, с того, чем закончили. Кто вас попрекает тем давним убийством?

Дед тяжело опустил голову, о чем-то размышляя.

– Меня попрекают убийством те, кто учитывает все наши прегрешения, – негромко произнес он через минуту. – И вольные, и невольные. Я тебе многое могу поведать. Но людям того не пересказывай. Не то – засмеют. Скажут, поди: один дурак чепуху городил, другой дурак ее по всему свету разнес. Ну, а там, как знаешь, смотри, дело твое…

Я с интересом уставился на Устина, нутром почуяв, что меня ждет много неожиданного и необычного. Но он не торопился говорить, курил. И лишь надымившись всласть, тихо спросил:

– Хочешь, я что-нибудь скажу о тебе?

Я с энтузиазмом закивал головой.

– Твоя жена уже была раньше замужем и имеет дочь от первого брака, – Устин испытующе смотрел на меня из-под своих кустистых бровей. – Вы вместе шестнадцать лет. У вас есть общий сын.

Я изумленно выпучил глаза: все обстояло именно так. А Устин продолжал, скорчив рожицу в хитроватой улыбке:

– Ты неплохо относишься к жене. Но женщин у тебя много. Ты запутался в пороках. Хотя душа твоя не такая уж пропащая. Она добрая и милостивая. Да только гляди, не прячь свою доброту глубоко. И старайся поменьше причинять людям боль.

Я неопределенно повел плечом:

– Ну…

– Да что ж, ну?! – нетерпеливо и почти злобно перебил старик. – Ты не умеешь делать близких тебе людей счастливыми. Все они страдают… или погибают…

Я сидел, как громом пораженный, и только беспомощно зевал ртом. Но деду, видно, хотелось еще поковыряться в тайниках моей души.

– Ты недавно сильно переживал, – кончиком ножа он сосредоточенно выковыривал в пустое блюдце золу из трубки. – Умерла молодая женщина, опозоренная и очень одинокая. Она не была тебе безразличной, но ты боялся признаться себе в этом. Потому боялся, что эта женщина принадлежала другому. Она его не любила, ей просто некуда было деваться. Не вмешавшись в ее жизнь, ты поступил плохо. В сущности, твое равнодушие и погубило ее. Зато перед приятелем ты чист! – последние слова прозвучали с явным укором.

– Не надо об этом, – прошептал я.